— Когда это ты начал курить?

— Я уже бросаю.

Энджела вытряхнула из пачки сигарету, но, перед тем как отдать ее Чарльзу, спросила:

— Скажи, это химия или работа сделали тебя таким?

— Каким?

— Или, может, все дело в именах. — Она протянула сигарету. — Может быть, из-за них ты такой равнодушный… холодный. Когда тебя звали Мило, ты был другим.

Он моргнул, но слов для ответа не нашлось.

Первую часть ночной смены он провел в маленькой остерии, поглядывая в окно дома на Барба-Фруттариол, и не спеша расправлялся с чичетти, блюдом из морепродуктов и жаренных на гриле овощей, попивая прекрасное кьянти. Скучающий бармен пытался было завести разговор, но Чарльз отмалчивался, и даже когда тот заявил, что Джордж Майкл «бесспорно, лучший в мире певец», не стал ни соглашаться, ни спорить. Болтовня бармена постепенно слилась с прочими звуками, составлявшими унылый фоновый шум.

Коротать время помогла оставленная кем-то «Геральд трибюн». Полистав страницы, Чарльз обратил внимание на заявление министра обороны США Дональда Рамсфельда о том, что «по некоторым оценкам, мы не в состоянии отследить транзакции на сумму 2,3 триллиона долларов», то есть примерно четверть бюджета Пентагона. Сенатор Натан Ирвин из Миннесоты прокомментировал признание однопартийца так: «Сущий позор». Впрочем, даже эта скандальная история отвлекла его лишь на пару минут. Закрыв газету, Чарльз отложил ее в сторону.

Мысли о самоубийстве его больше не посещали, зато вспомнилась мать с ее излюбленной темой Большого Голоса, которую она обсуждала с ним во время редких визитов в далекие уже семидесятые, когда Чарльз был еще мальчишкой и жил в Северной Каролине. «Присмотрись ко всем, и ты увидишь, что руководит людьми. Маленькие голоса — телевидение, политики, священники, деньги. Эти маленькие голоса заглушают Большой Голос, который звучит для нас всех, но — послушай меня — они ничего не значат. Они только обманывают. Понимаешь?»

Чарльз был слишком юн, чтобы что-то понимать, и слишком взросл, чтобы признать свое невежество. Визиты матери не отличались продолжительностью, так что объяснить толковее она не успевала. Да и полночь, когда она, объявившись внезапно, стучала в окно и вытаскивала его в ближайший парк, — не самое лучшее время для умственной работы.

— Я твоя мать. Мамочкой ты меня не называй. Я не допущу, чтобы тебя что-то угнетало, но и не позволю, чтобы ты угнетал меня этим словом. И Эллен меня тоже не называй — это мое рабское имя. Мое свободное имя — Эльза. Можешь так меня назвать?

— Эльза.

— Отлично.

В раннем детстве он воспринимал эти визиты как сны — сны, в которых мать-призрак являлась к нему с короткими поучениями. За год таких посещений набиралось три или четыре; когда ему было восемь, она приехала на целую неделю и, приходя по ночам, говорила почти исключительно о его освобождении. Мать объяснила, что, когда он подрастет, когда ему исполнится двенадцать или тринадцать, она заберет его с собой, потому что к тому времени он уже будет в состоянии воспринять доктрину тотальной войны. Войны с кем? С маленькими голосами. Мало что понимая, Чарльз ждал этого с нетерпением — исчезнуть с ней в ночи! Не довелось. После той тревожной и волнительной недели сны прекратились и больше не возвращались, и только много позднее он узнал, что она умерла, так и не успев привести его в стан единомышленников. Умерла в немецкой тюрьме. Покончила с собой.

Был ли то Большой Голос? Не он ли, придя из каменных стен штуттгартской тюрьмы Штамхайм, убедил ее снять тюремные штаны, привязать одной штаниной к решеткам на двери, другой обмотать шею и сидеть в ожидании смерти с решимостью уверенного в собственной правоте зелота?

Решилась бы она на такой шаг, если бы сохранила свое настоящее имя? Смогла бы поступить так, если бы осталась матерью? А он сам? Прожил бы последние семь лет или предпочел умереть, если бы удержал собственное имя?

Вот так, снова мысли о самоубийстве.

Ресторан закрылся в десять. Он еще раз проверил переднюю дверь палаццо Угримова, потом пошел на запад, то и дело упираясь в тупики, пока не добрался до портиков на скуола веккья делла Мизерикордия. Следуя указаниям Грейнджера, отыскал третью дверь и, стараясь не обращать внимания на пробудившуюся боль в животе, лег на мостовую и свесился над каналом.

Было темно, так что действовать пришлось на ощупь. Проведя ладонью по стене, он нашел камень, отличный от остальных. Тайникам было за пятьдесят, и в архитектуре послевоенной Европы они появились стараниями только что вылупившегося на свет ЦРУ. Замечательная прозорливость. Многие были раскрыты, другие пришли в негодность из-за некачественной работы, но те, что случайно сохранились, оказались как нельзя кстати. Чарльз закрыл глаза. Под нижним краем камня находился засов. Он вытащил его, и камень сам упал в руку. В открывшемся углублении пальцы нащупали увесистый предмет, завернутый в толстую водонепроницаемую пленку. Чарльз достал пакет, торопливо сорвал пленку и обнаружил заряженный «Вальтер-Р99» с запасной обоймой, все как новенькое.

Поставив на место камень-крышку, он вернулся на Барба-Фруттариол и несколько раз прошелся вокруг палаццо по темным, притихшим улочкам, посматривая на переднюю дверь и освещенную террасу. Ему даже удалось заметить Угримова, его телохранителя Николая и девушку с прямыми длинными волосами. «Племянница». Выходившие через переднюю дверь охранники неизменно возвращались — с пакетами и бутылками, а один принес даже деревянный хумидор. Где-то после полуночи заиграла музыка — к его удивлению, опера.

Бродячие коты чужака презрительно игнорировали, а вот компания из трех пьянчужек подружиться попыталась. Его молчание отворотило двоих, но третий обнял Чарльза за плечи и даже пустил в ход свои скромные познания из четырех иностранных языков в надежде уяснить, какой же из них подойдет для дальнейшего общения. В порыве всколыхнувшихся внезапно чувств Чарльз врезал ему локтем по ребрам и, зажав ладонью рот, еще два раза кулаком по затылку. После первого тычка бродяга замычал, после второго вырубился. Чарльз поддержал обмякшее тело, потом, проклиная себя, перетащил несчастного через улицу, проволок по мостику над рио деи Санти-Апостоли и уложил на землю в переулке.

Баланс — это слово снова пришло на память, когда Чарльз, сдерживая дрожь, возвращался к палаццо. Без баланса жизнь не стоит даже малейших усилий.

Он выполнял эту работу на протяжении шести… нет, уже семи лет, перебираясь беспрепятственно из города в город, получая инструкции по телефону от человека, которого не видел целых два года. Теперь уже телефон был его хозяином. Иногда работы не было неделями, и тогда Чарльз отсыпался и крепко пил, но когда приступал к работе, его как будто подхватывал неудержимый, несущийся вперед поток. Чтобы остаться на плаву, чтобы продолжать движение, приходилось глотать стимулянты, потому что работа состояла отнюдь не в том, чтобы поддерживать в добром здравии Чарльза Александера. Работа заключалась в обеспечении существования и защите некоей «сферы влияния», а Чарльз Александер и другие ему подобные никого не интересовали и могли катиться ко всем чертям.