Тетя спросила, как позвонить родителям Стива. Это выбило меня из колеи. Я правильно назвала сами цифры, но перепутала их порядок. Разговоры о звонках родным меня угнетали. Раз надо звонить, значит, что-то случилось, а я никак не могла этого принять. Чуть ранее, увидев в зеркале жуткие лиловые синяки на лице, я сразу отвернулась. Это было лишнее, ненужное доказательство, грубое вторжение реальной жизни в мой сон, в котором я хотела остаться. Даже если в глубине души знала, что не сплю.

«Может быть, Стив выжил. И мальчики с ним. Он нам позвонит. У него будет усталый голос; еле слышно он произнесет: “Алло, Сонал…”» Но я ни с кем не поделилась этими мыслями.

Из носа текли вязкие темные зловонные сопли. Лоб словно сверлили дрелью. На следующий день тетя вызвала врача. «А смысл? — подумала я. — Все равно я скоро убью себя…» Доктор, заходя в комнату, уронил сумку, и инструменты с грохотом рассыпались по всему полу. Эти же инструменты он совал мне в нос, рот, уши. Пазухи носа оказались инфицированы — в воде я подцепила какую-то заразу. Доктор выписал пять видов антибиотиков. Сказал, что нужно дышать паром. Это очистит пазухи и снимет боль.

Издалека доносились потрясенные голоса друзей и родных: «Подводное землетрясение у берегов Индонезии»; «Сдвиг тектонических плит»; «Крупнейшее стихийное бедствие в нашей истории»; «Цунами». До сих пор убийца оставался для меня безымянным. Теперь в первый раз я услышала его имя. Вокруг назывались разные числа: «Сто тысяч жертв»; «Двести тысяч погибших»; «Четверть миллиона». Мне было все равно. «Да хоть бы еще миллион — какая теперь разница?» — думала я.

Все эти слова: цунами, приливная волна — ничего не значили. Просто что-то пришло и убило нас. Что это было? Я не знала ни тогда, ни позже. Как могла безликая, неведомая сила сотворить с нами такое? Как могло случиться, что моей семьи нет? Мы же были у себя в гостиничном номере!

Я не могу жить без них. Я не могу. Не могу.

Почему я не умерла? Зачем вцепилась в ту ветку?

Часть меня так и осталась в мрачной преисподней, там — в мутной воде. Время остановилось.

Когда мне сказали? Спустя три дня? Четыре? Пять дней? Не помню. Но помню, как с трудом доковыляла до первого этажа. Ступни были в глубоких занозах, и только я ступила на пол, они стали резко вонзаться в кожу, почти прорывая ее.

— Сегодня нашли маму и папу, — тихо произнес мой брат Раджив.

Я села. Стул оказался сломанным, и я завалилась назад, едва не упав. Меня поспешно пересадили на другой. Я взглянула на Раджива.

— Нашли маму с папой, — повторил он.

Я поняла, что он имел в виду. Он хотел сказать, что нашли их тела.

— И, думаю, еще Вик… — продолжил брат. — Ты не помнишь, что на нем было? Зеленая футболка и шорты в черно-белую клетку? — это он говорил, что Вик мертв.

Я кивнула. Уставилась на Раджива, потом перевела взгляд на дядю, тетю, Наташу — все они находились в комнате. «Вот в эту минуту он говорит мне, что мой сын мертв», — пронеслось в голове. Я вперила взгляд в пустоту и молчала. «Зеленая футболка — на ней еще был тигр. Мы купили ее в Индии, в тот день, когда впервые увидели дикого тигра. А сейчас он говорит мне, что Вик умер?» — я не закричала, не заплакала, не упала в обморок. И даже не подумала попросить, чтобы эту футболку сохранили.

«Дождусь, когда все тела будут найдены, — а потом покончу с собой», — мысленно решила я.

Брат организовал поиски Малли. Вдруг он все-таки выжил. Брат собрал друзей и родственников, и все вместе они прочесали всю страну: побывали в каждой больнице; посетили каждый лагерь для спасенных; давали объявления в газеты; обращались к людям через телевидение; предлагали вознаграждения. Фотографии Малли висели в витринах магазинов, на стенах домов, на моторикшах. Я делала вид, что не замечаю всех усилий Раджива. Говорила себе, что они бесполезны. Нельзя снова позволять себе надеяться. Не теперь. Я уже не должна в это верить.

Как мне принять, что Стив и Малли просто исчезли? И не будет никогда никаких доказательств их гибели? Я не могла отделаться от этих вопросов. Как можно вынести такое — настолько абсурдное? Ведь это значит, все разумное, что было в нашем мире, навсегда смыло той волной.

Они — весь мой мир. Могу ли я допустить, что они мертвы? Это не укладывалось в голове.

В каком-то отупении я начала приучать себя к невозможному. Надо было затвердить наизусть, как мантру: «Мы не полетим в Лондон, домой. Мальчики во вторник не пойдут в школу. Стив больше не позвонит мне с работы — узнать, вовремя ли я их забрала. Вик больше не будет играть в салки на школьном дворе. Малли больше не будет скакать по кругу в компании маленьких девочек. Еще Груффало… Малли больше не заберется ко мне в кровать, не обнимет, не потребует почитать про Груффало с его ядовитой бородавкой на носу. Вик больше не порадуется победе “Ливерпуля”. Ни тот ни другой больше не заглянет в духовку — проверить, готов ли мой яблочный пирог». Мое песнопение продолжалось до бесконечности.

Но усвоить из этого хоть что-то я не могла.

В морозильнике оставлена пицца для мальчиков, потому что поздний рейс, и пока мы доберемся из Хитроу домой… На следующее утро молочник принесет все как обычно — я заранее с ним договорилась. На Новый год мы собираемся к Аните. Только что прошло Рождество. Мальчики во все горло распевали свою любимую Jingle Bells[6] — тот вариант с дурацкими строчками про дядю Билли, у которого что-то там по дороге отвалилось. Еще совсем недавно у них голова шла кругом от Хеллоуина. На кухне в оранжевом ведре до сих пор лежат сладости — их недоеденные трофеи. Я все еще чувствую, как две маленькие руки в перчатках сжимают мне пальцы. То был сырой осенний вечер; повсюду фейерверки; холодные щеки моих детей.

Они отсутствовали — и это все. От остального я отчаянно отгораживалась. В меня вселился ужас, потому что вокруг любая мелочь была из той жизни. Мне хотелось уничтожать все подряд — все, интересовавшее их до недавнего времени. Меня охватывала паника при виде обычного цветка — ведь Малли непременно бы воткнул его мне в волосы. Каждая травинка оборачивалась врагом — Вик обязательно потоптался бы на ней. Когда наступали сумерки и в темнеющем небе над Коломбо начинали кружить тысячи летучих мышей и ворон, меня всю передергивало — хотелось, чтобы они все поумирали. Это зрелище, всегда вызывавшее восторг у моих сыновей, принадлежало моей прошлой жизни.

Нужно было обезопасить себя. Пришлось в буквальном смысле сузить поле зрения: не смотреть по сторонам. Исчезнуть; уйти во тьму. Я запиралась в комнате и даже при задернутых шторах натягивала на голову одеяло.

Под окнами тетиного дома без конца ездили машины. Это терзало нервы, но каждодневная пытка шумом отчего-то казалась нужной. При таком постоянном изнурительном грохоте оказалось проще представлять их мертвыми. Пронзительные звуки улицы были голосами искореженной жизни без них. Из наших лондонских комнат чаще всего мы слышали зябликов и малиновок, да еще упругие удары футбольного мяча.