— Господина Мамаева или фильмового лицедея? — лукаво прошептала я в ответ. — Придется самой справляться, нянюшка, у меня, стараниями учителя, снов нет.

— Это получается, — Маняша замерла, прижала к груди руки, — я барышне Абызовой и не нужна боле? Сглаз на тебе и так сгорает, и вот…

— Нужна, — заверила я серьезно. — Может, не для дела, а для жизни, но нужна определенно.

Мы вошли в спальню, Гавр открыл один глаз, закрыл и захрапел сызнова. Нянька добрела к козетке и, упав в нее, принялась беззвучно и безутешно рыдать.

— Нянюшка, — опустилась я подле, — не кручинься, сердечко мое. Обещаю, как только Гуннар с меня запрет снимет, первый же сон Марии Нееловой будет.

— Ага, ты в своих Гишпаниях тогда окажешься, а я…

— Для сновидцев версты не помеха. Из любого мира с подарочком явлюсь, вот увидишь.

— Мира?

— Ну то есть места, из любого места, — уточнила я после паузы.

Гавр зевнул, скатился с кровати, зарычал.

Обойдя эту громаду, я распахнула двери на балкон:

— Нагуляешься, стекла не колоти, постучи тихонько в раму и голос подай, я впущу.

Кот спрыгнул со второго этажа в сугроб, после взлетел над крышами соседних домов и исчез из виду.

— Этот Гуннар, как именно тебя ограничил? — спросила деловито нянька, стеля свежую постель. — Я имею в виду: забрал или закрыл дар?

— Закрыл, — ответила я немного напрягшись. — Он же не ведьма, чтоб забирать.

— Тогда взломай эти запоры, дитятко.

— У меня не получится.

— Ты не пробовала.

Возражения у меня закончились, поэтому я промолчала.

— Сейчас из кухни тебе мяты принесу и к ночи переодену.

— Не мяты, — скривилась я. — Молока с медом лучше или воды. Только не горячей, чем холоднее, тем мне приятственнее будет.

Пока нянька хлопотала вне спальни, я достала из перчатки записку Мамаева. Там был адрес. Улица Цветочная, дом с зеленым крыльцом, более ни буковки. Я скомкала бумажку и сдула с ладони горстку серого мелкого пепла. Эльдар Давидович рандеву со мною возжелал? Тоже искры ощутил меж нами?

Стало грустно и немножко противно.

Нянька бормотала привычные молитвы, в которые я, вопреки привычкам, вслушивалась.

— Расскажи, как ты с мужем своим познакомилась, — попросила, когда Маняша присела на краешек моей постели.

— Сто раз уже слышала.

— Не важно, ты, главное, говори, не замолкай, голос твой слышать хочу.

Она начала и продолжила, с теми самыми своими словечками и интонациями, которые я знала и любила.

А ночью у меня начался жар. Я металась на постели, Маняша до самого утра просидела, держа меня за руку. Я сжимала ее пальцы, удивляясь, какие же они холодные по контрасту с моими.

Перед рассветом в покои вошли обе Марты.

— Тсс, — велела я девушкам, указав на спящую нянюшку.

— Вы больны, барышня?

— Уже нет, помогите мне Марию Анисьевну уложить.

Они захлопотали, устраивая Маняшу в смежной комнатке, а я, повернувшись к балкону, увидела Гаврюшу, в позе глиняной копилки сидящего за стеклянной дверью.

— Лихорадит няньку-то вашу, — сообщила возвратившаяся Марта.

— Мой жар на себя приняла, — решила я повинно. — Присмотрите за ней нынче, чаю с малиной организуйте, бульончику, все что положено к нему.

Раздвинув двери шкапа, я кивнула на шерстяное платье с широко кроенной юбкой:

— Облачиться помогите, если спросят, куда барышня Абызова подевалась, отвечайте, что на телеграф, батюшке весточку отправить.

— Что ж, без сопровождения пойдете?

— С Гавром, — показала я на балкон. — А ежели Наталья Наумовна про скандальное поведение причитать примется, скажете…

— Что не приучены хозяев с посторонними обсуждать, — присела толстушка в книксене, и обе горничные синхронно изобразили оскорбленную добродетель.

Одевая меня к выходу, девицы сообщали свежие сплетни. Барин, который Бобынин, совсем берега попутал, ни дня его никто трезвым не видит. Уходит вроде на службу, но на час либо два позже начала присутственного времени, возвращается когда как, но редко до полуночи. Лакей — жеманник, в начале месяца в доме появился, строит из себя невесть что, и языкам-то обучен, и манерам, а сам…

Я слушала вполуха.

Наташенька прислугу тиранит, хотя прислуга и не ее вовсе, каждое утро велит обеим Мартам себя одевать, а по вечерам Маняшу к себе кличет. Вчера, когда мы с нянькой отсутствовали, орала криком и ногами топала.

— Если вам ситуация тягостна, — предложила я, обматывая вокруг шеи концы башлыка, — может, домой вернетесь? Вы же не рабыни какие при мне, девушки свободные. Прервем контракты, да и закончим страдания?

Оказалось, что страдания вполне соотносимы с платой, которую девицы получают первого числа каждого месяца у банковского поверенного. А на Руяне им зимой делать нечего. И ежели будет моя воля сострадание к девам проявить, так оставлю я все как есть. Опять же замуж я скоро пойду, тут горничные и пригодятся, особенно ежели я с детишками затягивать не буду.

— Пока Маняшу опекайте, — напомнила я на прощанье и вышла к Гавру.

Вот за что хотя бы можно высоко оценить моих руянских помощниц, удивить их уже ничем не возможно. Не побежали следом, спрашивая: «куда?» да «как можно?» Посмотрели сквозь морозное стекло, как уношусь я в предрассветный сумрак верхом на крылатом коте, да и шпингалеты на балконной двери позадвигали. Ну то есть я надеялась, что запереть дверь они не позабыли.

Гаврюша пах грозою, опять, наверное, меж молний резвился, пока поесть времени не пришло.

— И как мы Цветочную улицу отыщем? — спросила я в мохнатое ухо.

— Ав-р…

— Потому что любопытно. Я, может, с жовтеня ни одной записки от кавалеров не получала.

— Ав-р.

Кот мягко приземлился у потушенного уже фонаря в начале неширокой улочки, повел лобастой башкой.

— Извозчик! — обрадовалась я. — Уж он-то меня, куда нужно, отвезет. А ты, мальчик, следом, крадучись. Не нужно твоим видом люд смущать.

Парень, дремавший на облучке, удивился ранней пассажирке, но воскликнул:

— С ветерком домчу, барыня. Цветочная — это через Мокошь, на другом берегу.

И мы поехали по просыпающимся столичным улочкам, по набережной, стылой и пустынной, по длинному широкому мосту, очутившись в солидном квартале ухоженных вилл.

— Зеленое крыльцо мне надобно, — уточнила я, поняв, что искомой улицы мы достигли.

— Это подойдет?

Наддверный фонарик освещал выкрашенные масляной краской балясины.