– И как же называется это твое произведение искусства?

Вопрос заставил Митци задуматься. Она упустила из виду такую важную деталь, а ведь это все равно что дать имя первенцу. Часы показывали, что встреча затянулась намного дольше запланированного. Холл перед дверью был набит торгашами, и все эти незнакомцы замерли, прислушиваясь. Как они ненавидят ее за то, что украла столько времени!

А как ей нравится всеобщая ненависть! Вот работа мечты: притягивать слух, внимание миллионов незнакомцев.

– Называется? – Митци задумалась, подождала. Важно рассчитать время. – «Ребенок снимает шкуру с маньяка-убийцы заживо». – Затем добавила: – Да, и округлим сумму до ста тысяч долларов.

Продюсер не ответил.

Вялый звук скребущей бумагу ручки, ее имя и сумма «сто тысяч» на чеке. Звук этот навеки эхом записался в памяти.

Поначалу никто не говорил. Группа сидела в подвале кружком, все поглядывали друг на друга. Женщина, когда-то бывшая матерью, взглянула на того, кто когда-то был отцом, а тот посмотрел на наставника. На Фостера никто не смел поднять глаз. Потом уже все смотрели только на наставника, Робба. Робб спросил Фостера:

– Ну и как там Бали?

Фостер не поднимал глаз от ладоней на коленях. Доктор, чей сын поехал кататься на велосипеде и забыл надеть шлем, только раз, только в тот один-единственный раз, всего-то тихонько покататься неподалеку от дома, – история, которую Фостер слышал столько раз, что и сам уже мог ее рассказать, – так вот, доктор достал телефон из кармана пиджака. Открыл интернет-страничку и поднял телефон так, чтобы все могли видеть.

– Я думал, твоя дочь погибла?

Кто-то вытянул шею, чтобы разглядеть получше, кто открыл страничку в своем телефоне. А кто-то спросил:

– Так твоя Люсинда не погибла?

Одни в недоумении морщили лоб, другие внимательно изучали экраны своих телефонов:

– На мертвую эта девушка совершенно точно не похожа.

Наставник, Робб, поднял руку, призывая к тишине, и обратился к Фостеру:

– Расскажи нам снова, как погибла Люсинда. Пожалуйста.

К тому, что Фостер уже рассказывал, добавить было нечего. Она шагнула в лифт.

То, чем в этой группе занимались, было сродни лечению от зависимости. Фостеру представлялось, что все участники исцеляются от любви по своему погибшему ребенку. От него требовали того же. А Фостер не мог следовать за остальными, просто не желал отказываться от своей зависимости. И, должно быть, группа завидовала его упорству. Каждый из них собственными глазами видел, как сын или дочь покидает этот мир; им пришлось опознать останки, участвовать в похоронах. Лишь у Фостера оставалась возможность притвориться, что его ребенок все еще жив.

На плечи молодой женщины, фотографию которой они внимательно рассматривали, струились Люсиндины волнистые темно-рыжие волосы. Студенческий возраст или около того. Женщина улыбалась, стоя рядом с ним у ограждения круизного лайнера. Глаза и рот – такие же, как у второклашки рядом с молодым улыбающимся Фостером на других фото, только повзрослевшие.

Да, его дитя, его Люсинда мертва. Эта другая Люсинда, такая прекрасная и живая на страничке в соцсети – просто кукла, копия. К чему объяснения? Они все равно не поймут причин.

На экране взрослая Люсинда и Фостер, ее отец, поднимались в небо в корзине воздушного шара. Далеко под ними проплывали бесконечные виноградники, пересекая невысокие холмы. Владелец телефона спросил:

– Ты пудришь нам мозги этим «газлайтингом»?

Кто-то поправил соседа:

– Теперь молодежь называет это не «газлайтинг», а «троллинг».

Наставник гнул свое:

– Если… если она действительно пропала без вести больше семи лет назад, надо подать заявление судмедэксперту на признание умершей.

Разве можно что-то объяснить таким людям? Все ведь совсем не так, как кажется. Фостер сжал пальцы в кулак, а потом расправил веером – пусть боль от укуса пронзит и отвлечет.

Робб шикнул на расшумевшихся и спросил:

– Друг, твой ребенок мертв или жив?

Фостер принялся за свой обычный рассказ:

– Мы с ней были у меня на работе. Люсинда шагнула в лифт…

Робб прервал его:

– Тогда тебе надо провести похороны.

Имелись в виду похороны пустого гробика, мемориальная служба, когда друзья, которые совсем не друзья, и подписчики в соцсетях могут отдать дань памяти гробу, полному старых кукол, плюшевых зверушек и одежды. Короче, похороны-обманка.

Поднялся общий треп. И тут тренькнул его телефон. Сообщение от Люсинды. От этой Люсинды, живой и прекрасной, от которой у него уже была зависимость. «А на следующей неделе?» – значилось в сообщении.

Девушка на кровати шелохнулась. С глуповатой, не от мира сего улыбкой, выворачивая руки и ноги, она боролась с веревками, зафиксировавшими запястья и лодыжки к опорам взятой напрокат старинной кованой кровати. От ее движений зашуршала прозрачная полиэтиленовая пленка, натянутая на матрас, чтобы тот не промок. На сборку кровати, антиквариата со склада реквизита, у Митци ушло гораздо больше времени, чем она рассчитывала. Она едва успела установить монитор и более или менее правильно расставить микрофонные стойки, как «рогипнол» перестал действовать.

Митци опустила «Шур вокал Эс-Эм 57» так, что тот почти касался губ девушки. Рядом с «Эс-Эмом» замер в ожидании олдскульный ленточный микрофон, как будто завалялся здесь со времен радиотрансляций Орсона Уэллса. Самопальные баночные микрофоны торчали со всех сторон, а прямо сверху свисал остронаправленный микрофон, и каждый датчик был подключен к своему предусилителю.

Митци подождала, когда девушка заговорит, когда прыгнут стрелки всех измерителей уровня в ее собственном храме аналогового звука.

Стрелки дернулись, как только девушка произнесла:

– А, это ты…

Она подмигнула Митци – будто в замедленной подводной съемке. Подняв подбородок, девушка увидела наготу своего тела.

Митци чуть придвинула один микрофон:

– Ты заснула, пока мы болтали.

Девушка вздохнула с облегчением:

– А я уж подумала, сейчас насиловать будут.

Внимательно слушая монитор, Митци немного отодвинула другой микрофон.

– Мне нужно выставить уровни записи. Расскажи, чем ты завтракала.

Все еще в дурмане от снотворного, девушка придвинулась к «Шуру»:

– Блинчики. Картошечка. Греночки. – Она втянулась в игру и принялась придумывать на ходу: – Яичница, овсянка, поджарка…

Официантка перечисляла меню завтрака.

Взрывные «п» и «б» загнали стрелки аналоговых приборов в красную зону. Голос в мониторе зазвучал перенасыщенно, тепло. Но в цифровой записи звук срезался, уходил в бесполезный треск. Митци еще немного отодвинула «Шур» и отбросила прядь светлых волос со лба девушки, попутно нежно уложив ее голову на подушку, тоже застланную полиэтиленом.