Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Как ты себя чувствуешь, Михаил?
– Хорошо. Я уже вставать могу.
– Нет, нет, ты, пожалуйста, лежи, – забеспокоился дядя Сеня, когда Миша попытался подняться, – пожалуйста, лежи! – Он неловко постоял, затем прошелся по комнате, снова остановился. – Михаил, я хочу с тобой поговорить, – сказал он.
«Неужели о камере?» – подумал Миша.
– Я надеюсь, что ты, как достаточно взрослый человек… гм… так сказать… способен меня понять и сделать из моих слов полезные выводы.
«Ну, началось!»
– Так вот, – продолжал дядя Сеня, – последний случай, имевший для тебя столь печальные последствия, я рассматриваю не как шалость, а как… преждевременное вступление в политическую борьбу.
– Чего-чего? – Миша удивленно уставился на дядю Сеню.
– Не понимаешь? Разъясню. На твоих глазах происходит акт политической борьбы, а ты, человек молодой, еще не оформившийся, принял участие в этом акте. И напрасно.
– Как это так? – изумился Миша. – Бандиты будут убивать Полевого, а я должен молчать? Так, по-вашему?
– Как благородный человек, ты должен, конечно, защищать всякого пострадавшего, но это в том случае, если, допустим, Полевой идет и на него напали грабители. Тогда – другое дело. Но ведь в данном случае этого нет. Происходит борьба между красными и белыми, и ты еще слишком мал, чтобы вмешиваться в политику. Твое дело – сторона.
– Как это – сторона? – заволновался Миша. – Я ж за красных.
– Я не агитирую ни за красных, ни за белых. Но считаю своим долгом предостеречь тебя от участия в политике.
– Значит, по-вашему, пусть царствуют буржуи? – Миша лег на спину и натянул одеяло до самого подбородка. – Нет! Как хотите, дядя Сеня, а я не согласен.
– Твоего согласия никто не спрашивает, – рассердился дядя Сеня, – ты слушай, что говорят старшие!
– Вот я и слушаю. Полевой ведь старший. Мой папа тоже был старший. И Ленин старший. Они все против буржуев. И я тоже против.
– С тобой невозможно разговаривать! – сказал дядя Сеня и вышел из комнаты.
В Ревске становилось все тревожней, и мама торопилась с отъездом.
Миша уже вставал, но на улицу его не пускали. Только разрешили сидеть у окна и смотреть на играющих ребят.
Все относились к нему с уважением. Даже с Огородной улицы пришел Петька Петух. Он подарил Мише тросточку с вырезанными на ней спиралями, ромбами, квадратами и на прощанье сказал:
– Ты пожалуйста, Миша, ходи по нашей улице сколько угодно. Ты не бойся: мы тебя не тронем.
А Полевой все не приходил. Как хорошо было раньше сидеть с ним на крыльце и слушать удивительные истории про моря, океаны, бескрайный движущийся мир… Может быть, ему самому сходить в больницу? Попросить доктора, и его пропустят…
Но Мише не пришлось идти в больницу: Полевой пришел сам. Еще издали, с улицы, донесся его веселый голос. Мишино сердце замерло. Полевой вошел, одетый в военную форму и сапоги. Он принес с собой солнечную свежесть улицы, ароматы голубого лета, лукавую бесшабашность бывалого солдата. Он сел на стул рядом с Мишиной кроватью. Стул под ним жалобно заскрипел, качнулся, но устоял на месте.
И они оба, Полевой и Миша, смотрели друг на друга и улыбались. Потом Полевой хлопнул рукой по одеялу, весело сощурил глаза и сказал:
– Здорово, Михаил Григорьевич! Как они, пироги-то, хороши?
Миша только счастливо улыбался.
– Скоро встанешь? – спросил Полевой.
– Завтра уже на улицу.
– Вот и хорошо. – Полевой помолчал, потом рассмеялся: – Ловко ты второго-то сбил! Здорово! Молодец! В долгу я перед тобою. Вот приду с фронта – буду рассчитываться.
– С фронта? – Мишин голос задрожал. – Дядя Сережа… только вы на меня не сердитесь… Возьмите меня с собой. Я вас очень прошу, пожалуйста, возьмите.
– Ну что ж, – Полевой насупил брови, как бы обдумывая Мишину просьбу, – можно… Поедете с моим эшелоном до Бахмача, а с Бахмача я вас в Москву отправлю. Понял? – Он рассмеялся.
– Ну вот, до Бахмача! – разочарованно протянул Миша. – Только дразнитесь.
– Ты не обижайся, – Полевой похлопал по одеялу, – не обижайся. Навоюешься еще, успеешь. Скажи лучше: как к тебе кортик попал?
Миша покраснел.
– Не бойся, – засмеялся Полевой, – рассказывай.
– Я случайно его увидел, честное слово, – смущенно забормотал Миша, – совершенно случайно. Вынул посмотреть, а тут бабушка! Я его спрятал в диван, а обратно положить не успел. Ведь я не нарочно.
– Никому про кортик не рассказывал?
– Никому, вот ей-богу!
– Верю, верю, – успокоил его Полевой.
Миша осмелел:
– Дядя Сережа, скажите, почему Никитский ищет этот кортик?
Полевой не отвечал. Он сидел, как-то странно ссутулясь и глядя на пол. Потом, точно очнувшись, глубоко вздохнул и спросил:
– Помнишь, я тебе про линкор «Императрица Мария» рассказывал?
– Помню.
– Так вот. Никитский служил там же, на линкоре, мичманом. Негодяй был, конечно, первой статьи, но это к делу не относится. Перед тем как тому взрыву произойти… минуты так за три, Никитский застрелил одного офицера. Я один это видел. Больше никто. Офицер этот только к нам прибыл, я и фамилии его не знаю… Я как раз находился возле его каюты. Зачем находился, про это долго рассказывать – у меня с Никитским свои счеты были. Стою, значит, возле каюты, слышу – спорят. Никитский того офицера Владимиром называет… Вдруг бац – выстрел!.. Я в каюту. Офицер на полу лежит, а Никитский кортик этот самый из чемодана вытаскивает. Увидел меня – выстрелил… Мимо. Он – за кортик. Сцепились мы. Вдруг – трах! – взрыв, за ним другой, и пошло… Очнулся я на палубе. Кругом – дымище, грохот, все рушится, а в руках держу кортик. Ножны, значит, у Никитского остались. И сам он пропал.
Полевой помолчал, потом продолжал:
– Провалялся я в госпитале, а тут революция, гражданская война. Смотрю – объявился Никитский главарем банды. Ну, вот и встретились мы. Услышал, видно, по Ревску мою фамилию и пронюхал, что это я. И налетел – старые счеты свести. На такой риск пошел. Видно, кортик ему и теперь зачем-то нужен. Только не получить ему: что врагу на пользу, то нам во вред. А кончится война, разберемся, что к чему.
Полевой опять помолчал и задумчиво, как бы самому себе, произнес:
– Есть человек один, здешний, ревский, у Никитского в денщиках служил. Думал, найду я его здесь… да нет… скрылся. – Полевой встал. – Заговорился я с тобой! Мамаше передай, чтобы собиралась. Дня через два выступим. Ну, прощевай!