беспорядочно. Поэтому до тех пор, пока я не буду в состоянии отложить только для поездки в Москву, по крайней мере шесть тысяч, до тех пор мечта эта будет мечтою".  Хотя впоследствии средства наши увеличились продажей и большим успехом романа "Война и мир", мы в Москву жить не ездили и чувствовали себя счастливыми и удовлетворенными жизнью в Ясной Поляне.  Мой отец мне пишет, например, в январе 1864 года: "Твое письмо дышит счастьем, ты ничего лучшего не желаешь... Конечно, это самая лучшая жизнь, но не все ее понимают... только люди с возвышенными чувствами и люди высшего образования, которые находят ресурсы в самих себе".  Получив много денег за "Войну и мир", Лев Николаевич подарил двум племянницам Варе и Лизе, дочерям сестры Марии Николаевны, по десяти тысяч рублей на приданое, чему я сочувствовала, нежно любя этих милых тогда девочек.  Увлечение хозяйственными делами продолжалось недолго. Мало-помалу Лев Николаевич охладевал к ним, и деятельность его в этой области ограничивалась любимым нами обоими делом -- посадками лесов. Их мы посадили много, и теперь мы наслаждаемся, гуляя в уже взрослых лесах и любуясь прелестными, разновидными насаждениями всяких пород.   1864. КОМЕДИЯ "ЗАРАЖЕННОЕ СЕМЕЙСТВО"  В зиму 1863--1864 года Льву Николаевичу ВДРУГ вздумалось написать комедию. Сюжет ее был в том, что нигилист (в то время явление новое и модное), студент, отрицающий все, атеист и материалист, приехал в деревню к помещикам -- учителем их сына, и заразил всю семью этим отрицанием,-- нигилизмом, как говорили в то время. Называлась эта комедия "Зараженное семейство". Написана она была скоро, спешно и мало обработана, почему и не появилась никогда ни в печати, ни на сцене.  Нигилизм Лев Николаевич осуждал и осмеивал, вообще считая это вредным для молодежи.  Написав эту комедию, Лев Николаевич начал спешить в Москву ее ставить. Отец очень интересовался этой комедией, верил, что она будет так же хороша, как и другие произведения Льва Николаевича, и, между прочим, пишет мне:  "Я всегда был и пребуду поклонником литераторов, сочинителей музыки и всех артистов; в них я вижу "un feu sacré" {Священный огонь (франц.).}, который всегда меня согревал".  И действительно, отец мой страстно любил музыку, в молодости пел, увлекался Malibran, Viardo -- и другими; был особенно впечатлителен и горяч к явлениям в мире искусства и природы, много читал, любил литературу всех народностей.  Упомянув имя m-me Viardo-Garcia, не могу не написать и моего воспоминания о ней. Когда я еще была очень мала, лет семи, вероятно, отец по просьбе m-me Viardo, приехавшей тогда в Москву, привез к ней нас двух девочек: Лизу и меня. Мы подождали в зале, и вдруг дверь отворилась очень быстро, и большими шагами, с длинными, висящими книзу обеими руками, вошла высокая брюнетка с очень выпуклыми черными глазами и висящим подбородком. Она сказала по-французски, пропев руладу, что у нее болит горло и потому она не может "chanter pour ces petites" {Петь для этих малышей (франц.).}. Дала нам конфет, посадила меня на колени и нежно целовала в щеки. Ее компаньонка принесла искусственные цветы и льстиво хвалила m-me Viardo за ее многочисленные таланты, говоря, что эти цветы сделаны m-me Viardo.  Страсть к художеству, любовь к природе, к цветам я всецело наследовала от моего отца. Ни в чем в мире я не находила столько душевного удовлетворения, столько подъема духа, как в искусстве и природе.  Помню еще в раннем детстве, переезжая в Покровское, на дачу, я сидела по несколько минут над яркими, только что распустившимися тюльпанами и белыми душистыми нарциссами, любуясь их очертаниями и желая их воспроизвести; помню и то поэтическое впечатление весны и природы, когда стоя у большого итальянского окна мезонина, в котором помещались мы, три сестры, я любовалась светлым отблеском видневшегося пруда сквозь деревья и вдали розовой церквью под плакучими березами. Как было хорошо тогда!  Помню и то наслаждение, которое я испытывала еще в детстве, когда дядя Костя играл Chopin, или мать моя высоким сопрано, с приятным timbre голоса, пела "Соловья" Алябьева или цыганскую песнь "Ты душа ль моя, красна девица". * * *  В феврале 1864 года мы все-таки поехали с Львом Николаевичем в Москву и повезли комедию. Она была даже плохо переписана и мало поправлена, но все же мы мечтали поставить ее на масленице.  Несмотря на все хлопоты и страстное желание Льва Николаевича ее поставить немедленно,-- это оказалось совершенно невозможно. Надо было, чтобы в Казенном театре эта комедия перешла из инстанции в другую, надо было иметь разрешение цензуры, наконец нужно было ее основательно прорепетировать,-- а времени не было.  Лев Николаевич пригласил на чтение этой комедии литераторов и в том числе Жемчужникова и Островского. Островский одобрил ее, и, когда Лев Николаевич выразил сожаление, что комедия не будет поставлена именно в нынешнем году, когда интерес ее был бы самый современный, Островский, улыбаясь, сказал: "А ты думаешь, что люди в один год поумнеют!"21  Комедию мы увезли обратно в Ясную Поляну; интерес к ней совершенно остыл в Льве Николаевиче, он больше не брался за нее, и я с трудом потом собрала листы, не последовательно переписанные разными лицами к спеху, неполные и перепутанные22.  О драматической форме Лев Николаевич часто думал и хотел писать разные произведения, но она ему давалась труднее других. Фет в своих разговорах и письмах не советовал Льву Николаевичу писать в этой форме, а предпочитал форму эпическую, о чем повторял свое мнение и впоследствии, в 1870-м году.   СУРОВОСТЬ ЖИЗНИ  В это лето Лев Николаевич увлекался пчелами, и, пригласив раз с собой на пчельник, он велел запрячь телегу, положил в нее разные вещи, нужные на пчельнике, он посадил меня в нее, сам взяв вожжи. Я была беременна Таней уже пять месяцев23, но меня не нежили и не берегли, напротив, я должна была ко всему привыкать и приспособляться к деревенской жизни, а городскую свою, изнеженную -- забывать.  Ехать надо было через брод; спустившись по очень крутому берегу в речку Воронку, Лев Николаевич как-то неловко дернул вожжу, лошадь круто свернула, и меня опрокинуло из покосившейся на бок телеги прямо в воду.  Лошадь дернула, чтобы выехать на другой берег, кринолин мой завернулся в колесо, и телега поволокла меня по воде. Я слышала, как Лев Николаевич вскрикивал: "Ах! Ах!" -- но не мог удержать лошадь.