— А почему тогда – литература? Почему – не история?!

— Потому что литература – это история в наиболее увлекательной, доходчивой форме, Анна Ивановна.

— И что же? Вы будете… просто учителем? На полставки?!

— Буду, — кивнул Гурьев. — С огромным удовольствием. И вы скоро убедитесь: я вам нравлюсь – в том числе и как учитель.

— И что же, бумаги ваши… настоящие? Все – настоящие?

— Абсолютно. А говорю я вам это – про раскопки и важное поручение Центрального Комитета – для того, чтобы вы знали: я иногда буду совершать экстравагантные, неожиданные поступки, а вам при этом лучше всего делать вид, будто всё совершенно нормально. И чтобы вы не боялись – ощущайте за своей спиной всю мощь Центрального Комитета. Нашей родной коммунистической партии. Большевиков.

Если бы Завадская не была абсолютно уверена, что это невозможно – она могла бы поклясться: в голосе сидящего перед ней человека звучит насмешка. Откровенная – и более чем язвительная. Но ведь это невозможно, подумала Завадская. Нет. Нет, решила она окончательно. Нет. Мне показалось.

— Что – всей?! — она приподняла брови.

— Целиком.

Заведующая долго рассматривала Гурьева, прежде чем нарушить молчание:

— Вы ведь не расскажете мне, что происходит. Что – вообще – происходит?

— Нет, Анна Ивановна. Поверьте, так правильно.

— Хорошо, — Завадская вздохнула и посмотрела на Гурьева. — Хорошо, Яков Кириллыч. Можете располагать мной в полной мере. А насчет классов… Два десятых и три девятых. Два восьмых. Классы не такие уж и большие.

— Разберёмся, Анна Ивановна, — Гурьев кивнул, заложил ногу на ногу и сцепил пальцы в замок на колене. Рукава сорочки чуть-чуть приподнялись, и Завадская с изумлением увидела на его левом запястье часы – странные, блестящие, явно и вызывающе заграничные, а на правом – массивный браслет кованого червонного золота, с затейливой славянской вязью, но не произнесла ни звука. Потому что он весь был такой, этот непонятный молодой человек, говорящий невероятные, едва ли не смертельно опасные вещи с таким видом, как будто нет ничего обыденнее и проще. Что же – получается, в Центральном Комитете вот такие – теперь – работают?! Молодые, яркие, нездешние какие-то. С такими глазами. Да этого же просто быть не может. Выдумка? Мистификация?! Боже мой, да кому же придёт в голову такая чудовищная идея?! Не может быть. А – есть. Подождите… А с чего я взяла, будто он – сотрудник ЦК?! Он же сказал – «поручено»?! Всего-навсего – «поручено»?! Да – или нет?! Что же происходит?!

Она зябко повела плечами и стянула пальцами платок у самого горла – и всё-таки решилась задать страшный вопрос:

— Вы работник ЦК?

— Я школьный наставник, обременённый важным, ответственным поручением, которое не имею права не выполнить, Анна Ивановна, — ласково проговорил Гурьев. — Это всё. Извините меня, пожалуйста – это действительно всё.

— Что ж, — Завадская поняла: стена. За много лет – она научилась понимать такое. И, в общем, даже привыкла. — А на сегодня какие планы у вас?

— Осмотреть окрестности.

— Понятно. Не откажетесь отобедаете со мной? Буду ждать вас к четырём часам.

— С удовольствием. А сейчас – разрешите откланяться, — и Гурьев поднялся.

Закрывшись в номере, он присел на кровать, вздохнул, задумчиво помял рукой подбородок. Потом поднялся, взял тубус, открыл. И через мгновение ощутил в ладони привычное живое тепло рукоятей Близнецов.

Мягкий, еле слышный щелчок фиксатора, — и седая, покрытая дымчато-переливающимся, словно струящимся полупрозрачным узором сталь клинков показалась на свет. Медленно, словно осматриваясь, мечи выдвигались, повинуясь живительным токам, идущим от ладони Гурьева.

— Знакомьтесь, Близнецы, — тихо произнёс Гурьев. — Пока мы живём с вами здесь.

Он провёл несколько ката.[8]Близнецы остались довольны. Гурьев и Близнецы понимали друг друга и вместе могли очень многое, если не всё. Меч – это больше, чем оружие. Меч – Струна Силы. Именно меч собирает воедино всё искусство воина – от рукопашного боя и сюрикэн-дзюцу[9]до умения останавливать врага взглядом, — любого врага. Меч – Судья, Наставник, Друг и Брат воина. Продолжение руки, мера и средоточие воинского Духа. Меч – живой. Меч – Альфа и Омега. Двойной Меч.

Гурьев вложил клинки в ножны и аккуратно закрыл тубус:

— Спасибо за урок, Близнецы.

Тёмно-коричневая кость, из которой были сделаны ножны-рукояти Близнецов-ширасайя,[10]всегда была тёплой. Какому животному принадлежала эта кость, Гурьев так и не выяснил. Хотя интересовался в своё время, и ещё как. Просто поверить в сказанное Накадзимой, — кость из гребня Дракона, — он так и не решился. Может, и зря. Ну, какие, в самом-то деле, драконы ещё, невесело усмехнулся Гурьев. Драконов не бывает. А всё, что случилось со мной, со всеми нами, — разве бывает?!

Гурьев достал из саквояжа фотографические планы города и крепости, сделанные с самолёта по указанию Городецкого. Снимки были просмотрены и изучены до дыр, и привязаны к карте ещё в Москве, и теперь Гурьев хотел проверить всё на местности, благо вид из окна весьма к этому располагал. Он вытащил небольшой, но мощный бинокль с просветлённой оптикой и нанесённой внутри сеткой дальномера. Расстояние от Гурьева до Главной башни – три тысячи восемьсот метров. Плюс-минус десятая процента. И высота над уровнем моря – метров шестьдесят с хвостиком, прикинул он.

Странная всё-таки фортеция, подумал Гурьев. Словно специально тут стоит, меня дожидается. В качестве приюта для горожан, спасающихся бегством от захватчиков, мало подходит, — высоко больно, серпантин крутой, узкий, две повозки не разъедутся. От бухты далеко и наискосок – даже с нынешней артиллерийской техникой держать оную под прицелом затруднительно. А площадка наверху огромная. Может, рельеф береговой был другим в те времена? Красиво стоит, слов нет, однако же с точки зрения военного специалиста на удивление бесполезно. Словно сама для себя выстроена, а до всего остального ей и дела нет. Это здесь, подумал он. Это здесь.

Всё, что можно было увидеть обычным зрением, Гурьев увидел. Он лёг на кровать, закинул руки за голову, закрыл глаза и позвал Рранкара.