У них была бесконечность. Он жил этой бесконечностью, и его мать тоже, — вначале они с ней были одно целое. Его мать, его мать, его мать, его мать, его мать… и еще были его мать, его отец, бабушка, Морти и океан в конце улицы. Океан, пляж, первые две улицы Америки, потом дом, а в доме мать, которая все время насвистывала до декабря 1944 года.

Если бы Морти вернулся живым, если бы бесконечность оборвалась естественным образом, а не телеграммой, если бы после войны Морти стал электриком, или водопроводчиком, или пошел бы на строительство, бум в Монмаут-Каунти уже начинался… Неважно куда. Выбор богатый. Выбирай: обмануться иллюзией бесконечности или предчувствием конца. Нет, Шаббат умел только, совершив круг, вернуться к Шаббату, выпрашивать то, что выпрашивал, оставаться повязанным тем, чем повязан, говорить то, чего не хотел не говорить.

— Послушай, — сказал он своим самым добрым, человечным, сладким голосом, — я вот что предлагаю. Я принесу жертву, о которой ты просишь. Я откажусь от всех женщин, кроме тебя. Я скажу: Дренка, я люблю только тебя и хочу только тебя, и дам любую клятву, какую ты пожелаешь, и буду соблюдать все запреты. Но взамен ты тоже принесешь жертву.

— Да! — она взволнованно вскочила. — Я хочу принести ее! Никаких других мужчин! Только ты! До конца!

— Нет, — сказал он, подходя и протягивая к ней руки. — Нет, нет, я вовсе не это имел в виду. Это, если верить тому, что ты мне говорила, никакая не жертва. Нет, я прошу того, чем я смогу проверить твою стойкость, как ты хочешь проверить мою, я хочу того, что будет для тебя так же отвратительно, как нарушение священного права на неверность отвратительно для меня.

Теперь он обнимал ее, сжимая руками ее пышные ягодицы, обтянутые джинсами. Тебе нравится, когда я поворачиваюсь спиной и ты можешь смотреть на мой зад. Это всем мужчинам нравится. Но только ты можешь вставить мне туда, только ты, Микки, трахаешь меня в зад! Неправда, но подумать об этом приятно.

— Итак, я откажусь от всех других женщин. А ты за это, — сказал он ей, — а ты за это обязуешься сосать у твоего мужа дважды в неделю.

— А-а-х!

— То-то и оно, что а-а-ах! Еще бы не а-а-ах! Уже увиливаешь: «Ах, этого я не смогу!» Ты спрашиваешь, не придумаю ли я что-нибудь более гуманное? Нет.

Она разрыдалась, вырвалась от него:

— Прошу тебя, говори серьезно! Это серьезно!

— Я очень серьезен. Что же в этом такого ужасного? Вот, казалось бы, просто моногамия, а как бесчеловечно, да? А ты притворяйся, что это кто-нибудь другой. Так поступают все порядочные женщины. Представляй себе, что это электрик. Или тот богач с кредитной картой… Ничего, Матижа кончит через пару секунд. Ты получишь все, что хотела, да еще и приятно удивишь мужа, а займет это у тебя всего лишь четыре секунды в неделю. А подумай, как это возбудит меня! Это же самый утонченный разврат, каким ты когда-либо занималась. Сосать у мужа, чтобы доставить удовольствие любовнику. Разве ты не хотела почувствовать себя настоящей шлюхой? Вот тебе прекрасная возможность.

— Прекрати! — закричала она, зажимая ему рот руками. — У меня рак, Микки! Прекрати! Эти боли — из-за рака! Я не верю! Не верю! Я могу умереть!

И тут случилась очень странная вещь. Во второй раз появился вертолет, пролетел над лесом, описал круг и завис прямо над ними. На сей раз это точно была его мать.

— О господи, — прошептала Дренка, обхватила его руками и прижалась к нему так крепко, так навалилась на него всем телом, что у него чуть ноги не подкосились — а может, они и не оттого подкосились.

Мама, подумал он, этого не может быть. Сначала Морти, потом ты, потом Никки, теперь Дренка. Нет на свете ничего, что не обмануло бы.

— О, как я хотела, — рыдала Дренка, пока над ними ревел вертолетный двигатель, делая невыносимым их чудовищное одиночество, обрушиваясь на них стеной шума, погребая под собой их шаткую постройку из плоти и крови, — как я хотела, чтобы ты сказал это, не зная, в чем причина, чтобы ты сам это сказал! — И она издала вопль, из тех, что в последнем акте подтверждают подлинность классической трагедии. — Я могу умереть! Если они не смогут остановить это, дорогой, я умру через год!

К счастью, она умерла через шесть месяцев от легочной эмболии, прежде чем всеядный рак, который уже перекинулся с яичников на другие органы и заполонил весь организм, начал терзать ее так жестоко, что этого не смогла бы терпеть даже она, с ее несгибаемой волей.

Не в силах уснуть, Шаббат лежал рядом с Розеанной и терзался огромным, мучительным переживанием, которого никогда прежде не испытывал. Теперь он ревновал ко всем мужчинам, рассказы о которых ему когда-то так нравилось слушать.

Он думал обо всех этих мужчинах, с которыми она знакомилась в лифтах, в аэропорту, на стоянках, в супермаркетах, на конференциях по ведению гостиничного бизнеса и организации правильного питания; о мужчинах, которых ей непременно нужно было заполучить, потому что ее привлекла их внешность; о мужчинах, с которыми она спала лишь однажды, и о тех, с кем у нее сложились более длительные отношения; о мужчинах, которые спустя пять или шесть лет после того, как были с ней в последний раз в постели, вдруг неожиданно звонили в гостиницу, льстили ей, превозносили ее до небес, не гнушаясь иногда и непристойностями, старались дать ей понять, что они не встречали в своей жизни более раскрепощенной женщины. Он вспоминал, как она объясняла ему, — он сам просил ее об этом, — как она выбирает из всех мужчин в комнате своего мужчину, а теперь он чувствовал себя самым глупым из обманутых мужей, которому открылась правда о неверности жены, простаком вроде Шарля Бовари. А какое дьявольское удовольствие доставляли ему раньше эти рассказы, какое счастье! Когда она была жива, ничто его так не развлекало и не возбуждало, как ее подробные отчеты о второй своей жизни. Вернее, о третьей — вторая у нее была с ним. «Я это физически чувствую. Дело не только во внешности, тут что-то на химическом уровне, я бы даже сказала, на энергетическом.

Это энергетика… я ее мгновенно чувствую, у меня сразу твердеют соски. И там, внизу, чувствую, и во всем теле. Мужчина должен быть большой и сильный. Еще важно, как он ходит, как сидит, как держится, аппетитный ли он. Эти ребята с тонкими сухими губами, они меня просто гасят, или книжные мальчики — знаешь, от которых пахнет карандашным грифелем. Я смотрю мужчине на руки — сильные ли, выразительные ли у него руки. Потом представляю, какой у него член. Не знаю, может, это смешно звучит, но я провожу что-то вроде исследования. Еще важно, как они двигаются, достаточно ли уверены в себе. Не то чтобы мне нравились элегантные — в элегантности вообще-то есть что-то животное. Это вопрос интуиции. Я что-то такое про них знаю, и всегда знала… В какой-то момент я говорю себе: „Всё, с этим я пойду“. Ну конечно, тогда уже надо дать ему понять, что путь открыт. И я пристально смотрю на него, заигрываю с ним. Вдруг рассмеюсь, или покажу ноги, или как-нибудь еще подам сигнал, что все в порядке. Иногда делаю смелый шаг, например, говорю ему: „Я бы не возражала встретиться с вами“. Ага, так и говорю! — она сама смеялась своей смелости, — с меня станется что-нибудь такое выдать! Тот, в Аспене, — я сразу почувствовала, что он не прочь. Но ему было за пятьдесят, а никогда не знаешь, хорошо ли у них стоит. С теми, кто помоложе, проще. А тут никогда не знаешь. Но от него исходила такая энергия, я поймала эту вибрацию и завелась. И тогда, ну знаешь, как это бывает, придвигаешься поближе, и вот уже вокруг вас образуется особая аура, из которой исключаются все остальные. Ему-то я просто открыто дала понять, что все хорошо, что я тоже хочу».