Варвару я собирался пустить, а вот ее помоечного спутника предпочел бы оставить за дверью.

– Это тебе подарок, – сообщила Варвара, блуждая волчьим взглядом по потолку и стенам прихожей. – Правда великолепное?

Даже в скромной комнате кресло выглядело, как хитровский беспризорник в Георгиевском зале. Угрюмое и обиженное, всем видом оно демонстрировало пролетарскую непримиримость. Поблагодарив Варвару, я осторожно поинтересовался, откуда взялся голубой оборвыш. На этот вопрос ей отвечать не захотелось, и она сказала:

– Должны же у тебя наконец появляться приличные вещи.

– Почему ты не пришла вчера? Я прождал тебя битый час! Почему не позвонила? Трудно было предупредить?

Она пожала плечами, достала из сумочки какой-то флакон и, глубоко вдыхая, несколько раз прыснула из него в рот. Улыбнулась и сказала, что у нее астма. И что каждый раз, собираясь говорить со мной по телефону, она делает особую дыхательную гимнастику, чтобы не волноваться и не путать слова. Дальнейшие расспросы про вчерашний вечер сделались совершенно невозможны. На Варином лице теплились прилежание и просветление. Лицо кресла ничего похожего не выражало. Можно даже сказать, на четвероногом лица не было совсем.

Потом мы сидели на кухне. Очистив крупный плод грейпфрута, Варя задумчиво глядела на блестящую шкурку, мяла пальцами и вдруг сказала:

– Хорошо бы забраться под такую шкурку и там сидеть спокойно.

Вот она, формула Варвары Ярутич: семь дней в неделю быть несправедливой, отталкивающей, невыносимой, а на исходе седьмого дня сказать или сотворить что-нибудь такое, ради чего ты будешь терпеть следующие семь дней. Да что там дней.

Креслице глядело хмуро и не собиралось мириться ни с одним предметом обстановки. Всем своим видом оно говорило: выносите отсюда свои диваны, стулья и стеллажи. Они мне не ровня. Разрешаю поставить ободранный сундук, кривой поставец и орясину на балясинах. Подарок в наказание – такого я еще не получал.

Нервно посмеиваясь, я подошел к креслу, попытался в него сесть и понял, что спасен. Креслице предназначалось для детей, аскетов и балерин. Обычный человек вроде меня в нем не помещался. Через час четвероногое, вскарабкавшись на спину таксомоторного «рено», гордо проехало по Москве до самого вокзала, потащилось в электричку, а после в электричке вместе с Варварой Ярутич. Самой подходящей компанией, о какой только может мечтать крашеное обшарпанное креслице.

9

Было еще хорошее. Когда Варя жила в Вяхирях (а она жила там большую часть времени), на ночь мы обменивались пожеланиями. Желали друг другу сны. Иногда, повесив трубку, я записывал эти пожелания в блокнот. Каким бы ни был день, в самом темном его углу ночником зажигались картинки наших пожеланий. Например, такие:

– Ты попадаешь за кулисы в какой-то маленький театр. И видишь фиолетовый занавес, за ним – задник, где вышиты звезды, луна, солнце, дальше – зеленая травяная кулиса, потом декорация, на которой изображен оазис в пустыне, потом ярко-красная кулиса, и еще много всего. А потом ты понимаешь, что это все настоящее, а никакие не тряпки.

– А тебе я желаю простую ширму белую посреди леса. А за ней фонарики. И пусть из-за ширмы маленькие детишки со звонкими голосами показывают тебе палочками и веточками сотворение мира.

Кто тут что сказал, по-моему, ясно. Варваре Ярутич хватает одной минуты, чтобы полностью переписать свой портрет – в любую сторону. И вот на одной такой волшебной пуговке держится тяжелая шуба нашей любви.

Мимикрия третья. Концерт в лесу

1

Всего одной минуты, пока я шел от такси к воротам ее дома в Вяхирях… Даже меньше минуты: за несколько шагов, за пару мгновений я понял, что в мире, где живет Варвара Ярутич, аналогии из моего мира отменяются. Ее несравненность означала не то, что она побеждает в любом сравнении-состязании, а то, что все сопоставления бесполезны и не нужны.

Итак, я вышел из такси и шагал по дороге. Слева лежало выстеленное снегом поле, поднимающееся там, за моей спиной, поближе к начинающему темнеть зимнему небу. Справа от дороги сгрудились ели, заслонявшие от взгляда высокие дачные ограды. А по дороге навстречу мне шла Варвара в своей черной шубе, в стрелецких сапогах, в платке, издали похожем на остывающий, синим подернутый пышущий уголь. Платок не обнимал, а как-то пышно драпировал ее голову. Варвара ступала по снегу и помахивала плеточкой красной кожи, словно вот-вот должны подвести коня в узорчатом чепраке под седлом, в богатой сбруе, и Варвара отправится на охоту то ли со мной, то ли на меня. Шла она размашисто, как обычно, и, еще не разглядев ее как следует, я подумал, что Варвара улыбается.

Что это за время? Какой век, какие края? Такие вопросы можно задавать рядом с Варварой Ярутич в любой момент, но впервые я – не задал, но почувствовал их здесь, на краю снежного поля. Она не улыбалась. Где-то поблизости залаяла собака, и тут же лай подхватили еще шесть-семь собачьих голосов – от протяжного протодиаконского баса до кликушеского повизгивания. Мы с Варварой были уже в шаге друг от друга. Не сводя с меня светлых, волчье-зеленых глаз, Варвара крикнула:

– Федя-а-а! Хва-а-ат! Полчаса-а-а-а! Малыши-и-и!

Голос долетел до дальних берегов снежного поля и вернулся эхом, став в послезвучии еще огромнее. Да и все поле, и ели, и небо – все сделалось больше, просторнее, суровей. Я по-прежнему улыбался один.

2

В Вяхири меня пригласили впервые, вроде бы по случаю наступившего Рождества. И хотя до сих пор я не видел ни отца, ни матери Варвары, речи о «знакомстве с родителями» не было. На Рождество пригласили музыкантов, собирали большую компанию старинных друзей, меня включили в список приглашенных.

За большими железными воротами были еще одни, маленькие, кованые из чугуна, с тонкими черными завитками. К этой ограде откуда-то из глубины заснеженного сада темно-рыжими кострами неслись псы – два огромных, один большой и три среднего размера.

– Чуша, не бузи. Это Михаил.

– Я не боюсь собак, – поспешил заявить я.

Убедившись, что порядок не нарушен, большинство псов, взметая снежную пыль, унеслись по дорожке обратно в чащу. Слева сквозь заснеженные ветки виднелся дощатый флигель, впереди на поляне паслись несколько машин, в основном больших военного вида джипов. Среди них я узнал «дефендер», на котором Варвара в первый раз приезжала ко мне.

– Что, Михаил… Обнимает ли тебя… э-э-э… страх и трепет?

Понемногу я начинал узнавать прежнюю Варвару, которую, впрочем, понимал не лучше нынешней. Сад таинственно молчал. Из-за поворота показались заваленные снегом куртины и горки, слева чернела линза застывшего пруда, присыпанная кружевными лепестками льда. На дальнем берегу высилась трехъярусная пагода, такая прекрасная, что я ахнул.

– Это дом Филоксены, – сказала Варвара, показывая плеткой на пагоду. – Зимой Филоксена не выходит. Надо будет принести ей яблоко, бедной.

Я уже знал, что Филоксена из пагоды не игрушка и не воображаемая героиня, а самая настоящая свинья. Однажды вечером Варвара рассказывала историю пагоды, которую построили для свиньи, потому