— Ай! Вот маленькая фурия! — воскликнула акушерка, едва удержав брыкающегося младенца — Вам нужно успокоить ее, домна, прежде чем я отрежу ее жизнь от материнской, иначе она может истечь кровью… но она сильная, горячая девочка!

Маргали склонилась над малюткой. Личико девочки, искаженное яростным криком, имело кирпично-красный оттенок; щелочки полузакрытых глаз сверкали голубизной. Круглая маленькая головка была покрыта густым рыжим пухом. Маргали приложила свои изящные узкие ладони к обнаженному тельцу ребенка, что-то тихо воркуя ему на ухо. Ее прикосновение немного успокоило малышку. Акушерка перерезала пуповину, но едва она взяла новорожденную на руки и завернула в теплое одеяло, та снова начала вопить и барахтаться. Женщина поспешно положила сверток и отдернула руку, вскрикнув от боли.

— Ай! Милосердная Эванда, она одна из этих! Когда малышка вырастет, ей не придется бояться насилия, раз она уже сейчас может бить своим лараном. Я никогда не слышала о таком у новорожденных!

— Ты испугала ее, — улыбнулась Маргали. Как и все женщины из свиты Деонары, она любила маленькую Алисиану. — Бедное дитя — потерять мать в первый же день своей жизни! — грустно добавила лерони.

Микел, лорд Алдаран, стоял на коленях у ложа женщины, которую любил. Его лицо было искажено страданием.

— Алисиана, Алисиана, любимая моя!

Потом он поднял невидящие глаза. Деонара взяла у Маргали спеленутого младенца и прижала его к своей плоской груди со всей жаждой неутоленного материнства.

— Теперь ты довольна, Деонара? Никто не будет оспаривать у тебя права на этого ребенка.

— Такие слова недостойны тебя, Микел, — ответила Деонара. — Я всем сердцем любила Алисиану, мой лорд. Что бы ты предпочел: чтобы я отказалась от ее дочери или вырастила ее с такой же нежностью и заботой, как если бы она была моей собственной? — Несмотря на все усилия, леди Алдаран не могла скрыть горечи, звучавшей в ее голосе. — Она — твое единственное живое дитя, и если она уже сейчас обладает лараном, то тем большей заботой и любовью нам следует ее окружить. Мои дети не прожили даже так долго.

Она положила девочку в руки Микела, который с бесконечной нежностью и печалью смотрел на своего единственного ребенка.

Проклятье Мейры эхом отдавалось в его сознании: «С этого дня ты не станешь отцом ни сыну, ни дочери… Твои чресла будут пусты, словно иссохшее дерево! Ты будешь плакать и молиться…» Его тревога словно передалась малышке, она снова заворочалась и захныкала. За окном бушевала гроза.

Дом Микел вглядывался в лицо дочери. Бесконечно дорогой казалась она пожилому мужчине. Тельце малышки изогнулось. Девочка запищала, крохотное личико исказилось, словно пытаясь выразить всю ярость бури, бушевавшей снаружи. Крошечные розовые кулачки были крепко стиснуты. Однако уже сейчас лорд мог видеть в ее лице миниатюрную копию лица Алисианы — выгнутые дугой брови, высокие скулы, сверкающую синеву глаз, шелковистые рыжие волосы.

— Алисиана умерла, вручив мне этот бесценный дар, — произнес он. — Назовем ли мы ее в память о матери?

Деонара передернула плечами и отступила на шаг:

— Неужели ты хочешь дать своей единственной дочери имя только что умершей женщины, мой лорд? Поищи более удачное имя!

— Как тебе будет угодно. Назови ее так, как тебе нравится, домна.

— Я собиралась назвать нашу первую дочь Дорилис. — Голос Деонары дрогнул. — Пусть малышка носит это имя в залог того, что я буду ей любящей матерью.

Она прикоснулась пальцем к розовой щечке ребенка:

— Тебе нравится это имя, крошка? Смотри, она заснула. Наверное, устала плакать…

Гроза, бушевавшая за окнами чертога, в последний раз что-то глухо пробормотала и замерла. Воцарилась тишина. Снаружи не доносилось ни звука, кроме перестука последних капель дождя.

Одиннадцать лет спустя

В предрассветный час снег тихо падал на монастырь Неварсин, уже почти погребенный под глубокими сугробами.

Колокол прозвенел беззвучно, неслышимо, где-то в комнате отца настоятеля. Однако в кельях и дормитории[9]беспокойно зашевелились монахи, ученики и послушники, словно этот бесшумный сигнал пробудил их от сна.

Эллерт Хастур из Элхалина проснулся сразу: что-то в его сознании оставалось настроенным на зов колокола. В первые годы он часто просыпал заутреню, но никто в монастыре не имел права будить спящего товарища. Послушники должны учиться слышать неслышимое и видеть невидимое.

Хастур не почувствовал холода, хотя согласно правилам укрывался лишь полою длинной рясы; тренированное тело могло выделять тепло, согреваясь даже во сне. Не нуждаясь в свете, он встал, натянул рясу на грубое нижнее белье, которое носил днем и ночью, и сунул ноги в плетеные соломенные сандалии. Потом рассовал по карманам маленький молитвенник, пенал, рожок с чернилами, ложку и чашку.

Дом Эллерт Хастур еще не был полноправным членом братства Святого Валентина-в-Снегах в Неварсине. Оставался еще год, прежде чем он сможет дать последний обет и отказаться от мира — волнующего и беспокойного мира, о котором он вспоминал каждый раз, когда застегивал кожаный ремешок сандалий. В землях Доменов слово «сандаленосец» было величайшим оскорблением для мужчины. Даже теперь, возясь с пряжкой сандалии, Эллерт был вынужден успокоить свой разум тремя медленными вдохами и выдохами, сопровождаемыми едва слышной молитвой во здравие оскорбившего. Однако он мучительно осознавал иронию ситуации.

«Молиться за душевное спокойствие моего брата, который унизил меня? Ведь по его милости я и отправился сюда!» Чувствуя, что гнев и возмущение так и не утихли, Эллерт снова приступил к ритуалу очистительного дыхания, изгоняя мысли о брате, вспоминая слова отца настоятеля:

«У тебя нет власти над миром и мирскими вещами, сын мой; ты отказался от всякого вожделения такой власти. Власть, ради которой ты пришел сюда, это власть над внутренним миром. Покой снизойдет на тебя лишь тогда, когда ты полностью осознаешь, что ты управляешь разумом, а не твои мысли и воспоминания. Именно ты, и никто иной, можешь призывать мысли и удалять их по собственному желанию. Человек, позволяющий собственным мыслям мучить себя, подобен тому, кто прижимает к груди ядовитого скорпиона».

Эллерт повторил упражнение, и воспоминания о брате наконец исчезли. «Ему нет здесь места, даже в моей памяти». Полностью успокоившись, он покинул келью и медленно пошел по узкому коридору.

Часовня, путь к которой лежал по короткой тропинке между сугробами, была самой старой постройкой монастыря. Четыреста лет назад первые братья монахи пришли сюда, чтобы возвыситься над миром, который отвергли. Они воздвигли монастырь из цельной скалы, углубив пещерку, в которой, по преданию, обитал святой Валентин-в-Снегах. Рядом с могилой отшельника вырос целый город: Неварсин, или Город Снегов. Каждое здание было построено руками монахов. По обету, данному братьями, ни один камень не мог быть сдвинут с места с помощью матрикса или любого вида магического искусства.