— Ей бы очень хотелось, чтобы ее побеспокоили, да только не мы с тобой, — заметила Эжени.

— А доктор был? — нерешительно спросила Дениза.

— Вот в том-то и дело, что не был, — ответила Эжени, подмигнув.

— Перестань! — прервала ее с упреком Викторина. — И озорница же ты! Пожалела бы девочку! А ты ступай-ка спать, — сказала она Денизе.

— Нет, позволь мне тут побыть, — попросила девочка.

Викторина прижала ее к мягкой, теплой массе, колыхавшейся под синей кофтой.

— Что ж, побудь, — сказала она. — Уж Викторина-то твоя всегда при тебе останется.

Она дала ей каштанов, которые только что нажарила для мужа. Немного погодя он запел. Он знал песенку, которая очень нравилась Денизе.

Не плачь, моя Сюзетта,

Беда не велика…

Пройдет тревог пора,

Ты лучше улыбнись

И гнездышком младенца

Уже теперь займись.

Дениза, усевшись за некрашеный кухонный стол, вместе с Викториной и Эжени подхватила припев. Теперь она заливалась смехом. Потом запела Викторина: «Бедный паренек, собирайся во Францию, в дальний путь…» Немного погодя за Денизой явилась мадемуазель Пероля, и Дениза пошла к отцу, чтобы пожелать ему спокойной ночи. Он сидел в гостиной один, с газетой на коленях, и вид у него был очень печальный и подавленный. Он равнодушно поцеловал ее в лоб и снова задумался.

Мадемуазель Пероля не была такой черствой, как няня Карингтон, однако она причиняла Денизе больше страданий, чем та. Молодая, восторженная, благородная, она решительно отстаивала справедливость и добродетель. Она жалела Денизу, старалась ее утешать и тем самым внушала ей тягостное чувство, что она самая несчастная девочка на свете. Она плохо знала детей, забывала о том, что дети понимают или по-своему искажают все, что слышат, и неосторожными разговорами с Эжени открывала перед Денизой много таких подробностей, о которых та и не подозревала, пока при ней находилась няня.

По ее оплошности Дениза узнала, что мамина болезнь вызвана поведением доктора Герена.

— Он завел себе сиделку из больницы, — говорила Эжени. — Мадам стала устраивать ему из-за нее сцены, а он не из тех, кто станет ей потакать.

Госпожа Эрпен все еще не вставала. Господину Эрпену, хоть он был очень занят и находился дома только с двенадцати до двух, приходилось распоряжаться по хозяйству и заниматься детьми. После завтрака он вызывал Викторину в гостиную, проверял счета и выдавал ей деньги.

— Госпожа серьезно больна, Викторина, — говорил он, — пожалуйста, готовьте ей кушанья полегче. Что она любит? Чем бы ей угодить?

Когда Дениза заходила в кухню, она слышала, как Эжени и Куртегез повторяли слова господина Эрпена и смеялись. Ей становилось стыдно, и она нарочно подходила к плите, чтобы не заметили, что она краснеет. Сквозь конфорку плиты сверкали рдеющие уголья — совсем как те, на которых палачи сожгли святую Евлалию.

Однажды вечером Дениза привела к постели госпожи Эрпен Шарлотту. Крошка спросила: «Мамочка, почему вы не позовете доктоля?» — и это вызвало у больной истерику. Так как жена не желала обратиться ни к одному из местных врачей, господин Эрпен по телефону пригласил из Руана профессора Брюнуа и — случай неслыханный — ушел из конторы в десять часов утра, чтобы принять его. Старая госпожа Эрпен приехала со своей дочерью Мартой Пероти, они хотели сразу же узнать, «что скажет профессор». В местных гостиных они всячески выгораживали Жермену, но наедине с дочерью госпожа Эрпен сокрушалась.

— Как мне жаль Луи, — говорила она. — Все эти болезни Жермены — одно притворство. Ведь все дело в том, что Герен ее бросил и она рассчитывает разжалобить его, чтобы вернуть. Беднягу Луи она просто водит за нос. Подумать только — он взял ее без гроша, а ведь мог бы рассчитывать тысяч на триста приданого. Вдобавок, другой такой транжирки не найти; смотри — ни у тебя, ни у меня нет такого дома. Соболий палантин… жемчужное ожерелье. И никогда ласкового слова, одни только попреки, требования…

— Луи мог бы развестись, — заметила Марта Пероти.

— С ума сошла! Не было еще случая, чтобы кто-нибудь из Эрпенов развелся.

Крошка Лолотта, игравшая в куклы на ковре, подняла голову и сказала:

— Мадемуазель Эрпен — это я!

— Поди в сад, милочка, посмотри, как там растут цветочки, и выбери какой-нибудь покрасивее для тети Марты.

— Если бы она хоть детей-то любила, — сказала госпожа Пероти.

— Да ведь она, как известно, иногда по три-четыре дня даже не входит в детскую.

— У Луи с самого начала не хватило твердости, — сказала Марта.

— Луи у ее ног, — сказала госпожа Эрпен-старшая. — Он, бедняжка, все еще влюблен. После девяти лет брака это просто невероятно.

Луи Эрпен вернулся в гостиную. Руанский профессор был очень удивлен тем, что к больной не пригласили местного врача, был раздражителен, упомянул о нервах, предписал определенный режим и на этом распрощался. Дамы иронически переглянулись. Эрпен, склонив голову набок, печально вернулся в контору и снова принялся за «Ивовый манекен».[14]Мадемуазель Пероля собиралась идти гулять с Денизой, уже одетой в каракулевую шубку, как вдруг ее окликнула Эжени:

— Поднимитесь обе к мадам.

Дениза застала мать в большом волнении, она сидела на постели с письмом в руке.

— Послушайте, мадемуазель, — сказала она, — отнесите это письмо к доктору Герену, на улицу Сент-Этьен, и подождите ответа… Не обращайте внимания, если лакей скажет, что доктора нет дома; он в это время всегда принимает больных… Если он к вам выйдет сам, пусть Дениза ему скажет, что мама очень больна и что он непременно должен приехать лечить ее… Поняла, мое сокровище?

Она привлекла к себе дочь и нежно ее поцеловала. Мадемуазель Пероля молча взяла конверт. Девочка, стоя рядом с ней, поглаживала свой меховой воротник; она знала, что воспитательница презирает ее маму, и это было ей тяжело. Внизу Эжени, провожая их до двери, буркнула.

— Только этого недоставало… Пользоваться в таких делах ребенком!

Мадемуазель вздохнула и повела Денизу к доктору. Улицы городка, полные бедного, шумного люда в часы, когда начинается и кончается работа на фабриках, в остальное время бывали пустынны. Стремительные ручейки, окрашенные в синий, желтый, красный цвет, несли к реке сточные воды красилен. Дениза, склонив головку и запрятав руки в муфту, шагала по широким каменным плитам тротуара и старалась не наступать на полоски цемента, отделявшие одну плиту от другой. Если ей удастся пройти весь путь, ни разу не наступив на полоску, доктор откажется прийти. Ей так хотелось, чтобы он отказался! Она считала, что мать заслуживает наказания. Нет, мама не стала святой в силу раскаяния, она — великая грешница, какими были язычницы. Дениза думала о докторе Герене со смешанным чувством восхищения и зависти: ведь он держит в своих руках судьбу этой грозной женщины, перед которой папа трепещет, словно ребенок! Она представляла себе, как доктор, сильный, злой, непреклонный, рвет у себя в кабинете на клочки письмо госпожи Эрпен, и при этом она чувствовала на груди его горячее дыхание и прикосновение волосатых ушей. Мадемуазель обогнал какой-то мужчина; он шел очень быстро, прижав локти к туловищу; то был господин Лесаж-Майль, фабрикант, отошедший от дел. С тех пор как он перестал работать, он целыми днями бегал по городу с тросточкой в руке, с цветком в петлице. И весь Пон-де-Лэр недоумевал: куда это он так спешит?