Люсиль снова сильно дернулась, какая-то часть сил вернулась с ней, и она тут же попыталась освободиться от веревки.

— Я не понимаю, что ты говоришь. Ты сумасшедший. Зачем убивать посторонних людей? Я люблю Ксавье, а не тебя.

— О, если бы я был сумасшедшим, насколько это бы все упростило. Но сейчас речь не об этом. Я пытаюсь втолковать тебе одну мысль, и мне очень важно, чтобы ты ее поняла. Ты единственный человек в мире, которому я могу ее доверить, ты единственный человек, чье понимание мне необходимо.

По красным щекам Люсиль потекли слезы. Казалось, что они сейчас закипят; она уже поняла, что освободиться не в силах. Глаза потухли.

— Я не понимаю, что за мысль, я не понимаю, что ты мне говоришь, мне страшно, и все.

— Замысел настоящего брака появляется не здесь. Не на этом свете, я понял это, когда увидел тебя. Мы, может быть, совершенно не подходим друг для друга, но мы предназначены один для другого. Я это понял уже давно, а ты не хочешь увидеть до сих пор.

— Я люблю Ксавье.

— Он мертв. Так вот, самая главная хитрость в том, что не на небесах заключаются браки, не на небесах.

На мгновение оттенок мысли появился в глазах Люсиль, и она спросила:

— А где?

Только потрескивание факелов было ей ответом.

— Возможно, ты любила Ксавье…

— Я правда любила его!

Мучитель усмехнулся:

— Вот уже и в прошедшем времени. Ты все-таки поверила мне, что он мертв.

— Нет!

— Да! Суть же в том, что он мертв не с сегодняшнего вечера, а с того момента, как я встретил тебя. Ты можешь принадлежать только мне, поэтому он обязан быть мертвым. И он мертвец. Умерщвлен силой во сто крат большей, чем человеческая воля…

Жан-Давид не закончил свою мысль, ибо заметил, что собеседница его лишилась чувств. Он подошел к ней вплотную и хлопнул по пылающей щеке.

Потом еще раз, сильнее.

Взял за подбородок и потряс. И это не подействовало.

Пришлось обратиться к воде. Зачерпнув в ладони сколько удалось из стоявшего у стены бочонка, он плеснул с размаху в поникшее лицо.

Люсиль очнулась и закашлялась.

— Мы еще не договорили, дорогая.

Он взял ее за подбородок и приподнял столь нравящуюся ему головку.

— На чем я остановился?

Люсиль ответила ему тем, что впилась внезапно зубами в большой палец правой руки.

Жан-Давид отдернул руку, сладострастно морщась.

— Это все, что ты хотела мне сказать?

— Это все, что ты заслуживаешь!

Жан-Давид слизнул сочащуюся кровь.

— Я так не думаю.

Он прошелся по каменному будуару.

— Что ж, насколько я могу судить, сила слов на тебя нисколько не действует. Придется применить другие средства.

Жан-Давид говорил спокойно, но Люсиль содрогнулась.

— Какие? — прошептала она.

— Ты все узнаешь. Ждать осталось недолго.

Подойдя снова вплотную к привязанной к железному крюку девушке, Жан-Давид взялся руками за разорванные края ее лифа.

— Говорят, что женщина любит ушами, но иногда слов не хватает, чтобы добиться того, чего желаешь от нее.

— Что ты…

С этими ее словами Жан-Давид рванул полотняную ткань, явив призрачному, затхлому миру каменного чердака вид двух великолепных грудей.

На этом он не остановился, его руки опустились ниже, снова вцепились в ткань платья, мышцы напряглись, раздался треск…

Но это трещало отнюдь не платье Люсиль.

Треск шел откуда-то сзади.

Не выпуская из рук платья Люсиль, Жан-Давид обернулся.

И понял, что это скрипит дверь.

И скрипит потому, что ее отворяет чья-то мощная рука.

Это был Ксавье.

Он был не один.

На лестнице, ведущей снизу, послышались голоса тех, кто примчался вместе с ним.

Издав вопль бешеного разочарования, неудачливый мучитель закончил начатое дело — от груди до подола разорвал платье Люсиль, так что все ворвавшиеся в пыточную камеру спасители смогли насладиться видом обнаженного женского тела в трепещущем свете смоляных факелов.

Объяснение такого развития событий было самое простое. У бургундского мясника Антуана Рибо оказалось мягкое, можно даже сказать, отзывчивое сердце. Влив содержимое флакона, врученного ему Жаном-Давидом, в питье его брата Ксавье, трактирщик вдруг подумал, что во флаконе, скорее всего, не снотворное зелье, а смертельный яд. Шепча слова извинения и раскаяния, бросился он на второй этаж к кровати умирающего и ограбленного мужа и влил ему в рот с полведра парного молока. Затем с помощью гусиного перышка в качестве рвотного раздражителя он заставил жертву буквально выворачиваться наизнанку. Подвергнутый троекратному промыванию желудка парным молоком, Ксавье пришел в себя.

Антуан Рибо с рыданиями бросился к нему в ноги и был, ввиду необходимости действовать очень быстро, мгновенно прощен.

С толпой граждан Ревьера, желающих поохотиться на зверя в человеческом обличье, Ксавье помчался в направлении злополучной мельницы.

Остальное известно.

Впрочем, не все.

Надобно еще рассказать о том, что Жан-Давид был избит самым лютым образом.

Причем из-за того, что он был схвачен в момент явного покушения на изнасилование, самые отчаянные удары самыми тяжелыми сапогами были нанесены по органам его мужского достоинства.

Ксавье в этой неординарной ситуации проявил наибольшую выдержку. Он первым вспомнил, что его брат не только насильник, но и, скорей всего, ночной убийца, державший в страхе всю округу. Нельзя, чтобы он погиб столь легкой и быстрой смертью. Нельзя также допустить, чтобы он был казнен без суда.

Блюя и мочась кровью, корчился на каменном полу влюбленный в Люсиль грабитель; разгоряченные, красные от возбуждения и жары жестокие лица ремесленников и крестьян склонились над ним. Рыдала в углу завернутая в мужнин плащ верная жена.

— Надо отвезти его в городскую тюрьму, — сказал кто-то.

Ксавье покачал головой отрицательно.

— Он останется здесь. Я боюсь, как бы этот дьявол не сбежал по дороге.

Выяснилось, что часть яда попала-таки в кровь старшего брата. В момент наивысшего возбуждения он был способен перебарывать его действие, когда же возбуждение схлынуло, он почувствовал себя плохо.

— Простите меня, друзья, но я никому не могу доверить его сопровождение. Мы запрем Жана-Давида здесь, из этой комнаты невозможно бежать. А к утру пусть явятся стражники и судьи.