Мои родители жили на некотором удалении от Лондона, в селении Коттенхэм, в десяти милях от Челмсфорда в графстве Эссекс; с тех пор как я обосновался в городе, мне не раз случалось путешествовать в дорожной карете, хотя никогда прежде я не ездил на крыше в разгар зимы. Моя дорогая матушка категорически запретила мне ездить таким образом в период с ноябрь по март, и я, из любви к ней, всегда соблюдал ее наказ. И все же для такого человека, как я, чьи достижения измерялись совершенством «ласточкиного хвоста» или изяществом декоративных обрамлений, подобный способ путешествия таил редкое наслаждение. Езда на крыше сопряжена с неудобствами, но я этого не замечал. Мчащиеся облака, меняющийся ландшафт, стук зубов, эхом отдающийся в голове, когда карета, кренясь, подпрыгивала на косогорах, перескакивая через рытвины и ручейки, или громыхала по дорогам убогих поселений, ощущение стремительности, быстротечности бытия, столь отличного от неторопливой размеренности моего повседневного существования, — все это неизменно бодрило, вливало в меня новые силы.

Для моего второго попутчика, юного точильщика, который впервые избрал такой способ передвижения, путешествие стало тяжким испытанием. Едва он вскарабкался на крышу, у него закружилась голова и возникла непоколебимая уверенность в том, что, стоит ему отпустить поручни, и он непременно погибнет, — хотя карета тогда еще стояла на месте. Потом она выехала с каретного двора и, набирая скорость, покатила мимо дорожной заставы, подскакивая на рытвинах, выбоинах и ухабах. С каждым толчком и встряхиванием лицо юноши все больше бледнело, и вскоре, к досаде сидевших внизу, он уже вовсю рыгал через борт. Когда мы в конце концов сделали остановку в Бишопс-Стортфорде, меня поразило равнодушие наших спутников. При виде недомогающего юноши они задвинули кожаные шторки на окнах кареты; ни один не посочувствовал ему.

Наверно, потому что я был единственным ребенком в семье и часто жалел, что у меня нет младшего брата, я, как мог, старался его поддержать. Свободных мест в экипаже не было, а он так мучился, что я с радостью заплатил бы лишний шиллинг, только бы облегчить его страдания, — и я предложил ему пересесть в багажную корзину, надеясь, что там он, возможно, будет чувствовать себя в большей безопасности. Юноша с благодарностью согласился, но и в багажном отсеке страх по-прежнему не покидал его. Я не учел, что корзина закреплена плохо и сложенные в ней коробки прыгают. За полчаса бедолагу едва не задавило насмерть вещами. Слыша его поскуливание и испуганные вскрики, я свистнул кучеру и форейтору, прося их замедлить ход, потом протянул ему руку и вытащил из корзины наверх. После какое-то время я продолжал держать его за плечо, чтобы он успокоился и не упал. Видя во мне спасителя, юноша придвинулся ко мне ближе, дрожа от пережитых ужасов — ведь он чудом избежал смерти: сначала едва не разбился, потом чуть не оказался расплющен багажом.

В три пополудни пошел снег. Мы как раз в это время остановились в Ройстоне, чтобы поменять лошадей. Ученик точильщика сошел с кареты, божась, что никогда не забудет моей доброты. Я взъерошил ему волосы, сказал, что любой на моем месте поступил бы так же, и дал ему шиллинг из тех денег, что Чиппендейл выделил мне на дорогу. Снегопад был несильный, но кучер, обеспокоенный ухудшением погоды, предоставил нам всего десять минут на то, чтобы мы выпили вина в тепле: он хотел добраться до Кембриджа до того, как заметет дорогу.

Мы с костоправом вновь влезли на крышу; остальные пассажиры заняли свои места в карете, зарыв ступни в солому и накрыв колени пледами, которые выдал им возница. Не успели мы тронуться, как снегопад усилился, поднялась вьюга. Тут-то и выяснилось, что одет я, увы, недостаточно тепло. Шляпу сдувало, и ее пришлось снять. Колючий ветер задирал полы накидки, пробирая меня до костей; пальцы в тонких перчатках окоченели. Вскоре я дрожал так же сильно, как несколькими часами ранее сотрясался парализованный страхом точильщик, и с горечью вспоминал предостережения матери.

Костоправ, остававшийся безучастным к страданиям юноши, теперь громко жаловался на неудобства. Его шишковатые ладони без перчаток, цеплявшиеся за поручни, посинели, как сливы.

— Хоть бы вор встретился или разбойник с большой дороги, — бурчал он, — тогда можно было б руки в карманах погреть.

Мне не хотелось его утешать.

В половине шестого вечера наша карета подъехала к «Колоколу» в Кембридже. Мы к этому времени уже превратились в ледышки: конечности онемели, разум оцепенел от холода и усталости. Других гостиниц поблизости не было, посему я и все остальные пассажиры устроились на ночлег прямо здесь, на постоялом дворе. Несколько часов я провел в обществе миловидной служанки. Она согрела меня немного, но не отведала в полной мере всех удовольствий, которые я мог бы ей предложить, так как меня поселили в одной комнате с костоправом. Он тем временем топил воспоминания о тяготах путешествия в эле, раскрывая всем, кто соглашался послушать, тайны своего ремесла. Соседом он оказался неприятным — завалился спать, как был, в одежде и башмаках, и всю ночь зычно храпел. Только раз проснулся, чтобы облегчить мочевой пузырь, причем мочился в горшок долго и звонко.

Когда я проснулся на следующее утро, весь Кембридж был укрыт снегом. Выяснилось, что добраться до Хорсхита, конечной цели моего путешествия, находившейся в десяти милях к юго-востоку от города, можно только в запряженной мулами тележке местного бакалейщика, который, к счастью, в тот день после полудня собирался везти туда провизию. Возница, который помог мне преодолеть этот последний участок пути, оказался глухонемым стариком. Он сидел, сгорбившись на облучке, и немигающим взглядом смотрел вперед, беззвучно бормоча себе под нос. Под унылыми небесами простирался унылый ландшафт, застланный снежным одеялом. Мы тащились в молчании три часа и наконец прибыли в городок Хорсхит. Я говорю «городок», но на самом деле это была жалкая деревушка — церковь с колокольней, постоялый двор, с десяток убогих домишек, выстроившихся вдоль узкой улочки, несколько мусорных куч, горстка несчастных животных и утиный пруд.

Входом в усадьбу служили покрытые лишайником воротные столбы. Их украшали два каменных пса, грозно скаливших клыки на всякого, кто осмеливался к ним подойти. При приближении нашей хлипкой повозки железные ворота со скрипом отворились, и пожилой привратник, тяжело опираясь на палку, вышел, прихрамывая, из своей сторожки, чтобы поприветствовать нас. Я кивнул ему и махнул рукой, благодаря за труды, но возница мой не удосужился поздороваться и даже не посмотрел в его сторону. Не прекращая своей немой болтовни, он хлестнул кнутом измученных мулов, и они двинулись вперед.

Наша повозка, кренясь из стороны в сторону, покатила по ухабистой дорожке, тянувшейся через парк, искусно засаженный купами деревьев. За ними виднелось озеро с островком посередине, на котором возвышались башни искусственных руин. Через четверть мили мы свернули в буковую аллею, и перед нами неожиданно вырос Хорсхит-Холл — строгий особняк в палладианском стиле,[6]сложенный из желтого камня; его фасад украшали коринфские колонны с каннелюрами. Мой дряхлый возница миновал центральный вход и погнал мулов по тропинке, прятавшейся под сенью высоких тисов, на задний двор, где располагались хозяйственные постройки. Возле кухонной двери он остановился, сгрузил провизию — мешки с мукой и ячменем, кусок копченой свиной грудинки, фунт белого перца,[7]бочонок мыла и два фунта восковых свечей, — выхватил у меня шиллинг, которым я расплатился за дорогу, и, не попрощавшись, покатил прочь.