Буран, почуяв настроение хозяйки, лежа у ее ног, подтверждающе гавкнул. Я ухмыльнулся — защитник. А парень, который больше всех к ней подкатывал, но был жестко отшит, все не унимался, выбирая все более острые фразы, стараясь ее зацепить, все больше накалял обстановку:

— Да пойми ты, что это твоя последняя командировка. Никто больше никуда тебя не возьмет, так как ты как бельмо на глазу, обуза. Никогда ты не будешь в боевой группе. Я лично пойду к руководству и расскажу все, что было и даже чего не было, но добьюсь того, чтоб баб больше в командировки не брали.

— Подлец, — и она, выйдя из-за стола, ушла на улицу. Буран преданно засеменил следом.

— Что вы до нее докопались? — немного захмелев, сказал я. Настроение было миролюбивое, ругаться ни с кем не хотелось.

— А ты давай, беги, успокаивай свою подружанку, ревет, поди, в три ручья.

— Придурок, — беззлобно ответил я, закурил и пошел на улицу. Лерка сидела на скамейке, гладила по голове Бурана и смотрела на звездное небо.

— Ну что вы опять двадцать пять? При проверяющем могли бы и не начинать.

— Да задолбали, — и вздохнула.

— Ничего ты здесь никому не докажешь.

— Да я понимаю, но если я такой родилась. Ну не повезло мне родиться парнем, и что мне теперь делать? Почему в Америке, Израиле, Германии девчонки просто служат своей стране, никому ничего не доказывая? Почему у них не на излом? Ведь посмотри, Дим, даже чечены со своим шариатом не гнушаются пресловутыми прибалтийскими снайпершами. Почему только я сталкиваюсь с тем, что все кругом знают, где мое место и что я должна делать? Ведь у каждого должен быть свой шанс на подвиг.

Я ухмыльнулся.

— Иди спать, завтра рано вставать. Ты в России, и этим все сказано.

Она поднялась и ушла в расположение. А я сидел и смотрел на ночное небо. Нестерпимо захотелось домой. Эх, загулять бы сейчас по-настоящему с друзьями, девчонками, в дорогом кабаке, повеселиться бы от души и не видеть этих уже надоевших лиц сослуживцев, не слушать их нудные разговоры и докапывание до Лерки.

И вот я в кабаке, сижу, как когда-то мечталось, но что-то не ладится, не веселит. Даже сексапильные красотки не заводят и не будоражат во мне ничего. Неинтересно. Скучно. Однотипные песни, пустые девахи, для которых важны только они сами.

Выхожу на улицу… Опять бреду куда ноги несут. Пытаюсь оторваться от воспоминаний тех дней, но они не отстают.

И вдруг совсем рядом, почти задев меня, резко затормозила белая вазовская шестерка. Из раскрытого окна неслась громкая музыка, и ярко размалеванная пьяная девица, высунувшись почти по пояс, попросила закурить. Я отшатнулся от этого наваждения. На секунду задохнулся. Замотал головой, прогоняя этот призрак. Но, даже глядя в ошалевшие глаза сидящих в машине, опять провалился в воспоминания, кожей почувствовав жар того летнего чеченского дня, ощутив скрип песка на зубах.

Как будто наяву увидел, как мы, уставшие от долгих часов проверки дороги, которая вела в Грозный, сгрудились у «Урала» на перекур. Около десятка саперов, измотанные километражем и жарой, встали в скудную тень от грузовика. По кругу передали бутылку с теплой противной водой. Хотелось большего: полежать на шелковистой травке пляжа, окунуться в освежающую морскую волну и еще — холодного пива. Просто шел шестой месяц нашей командировки, все устали. Измотались каждодневными проверками дорог, поисками мин и фугасов, длинными скучными нарядами, однотипными днями, похожими один на другой как две капли воды. Устали от ожидания беды и уже перестали ее ждать. Разморенные, отупевшие, отпустившие все на волю случая, безразлично поглядывающие на весь окружающий нас мир, такой же безликий и безрадостный.

Лерка стояла рядом, такая же замученная, запыленная, с мокрым от пота ежиком волос. Стянутая сфера валялась у ног.

— Эх, снять бы сейчас броник и поваляться на пляже, — устало сказала она.

И эта безобидная фраза вдруг всколыхнула во мне какое-то дикое раздражение, неуправляемый псих, злобу, и я ответил ей резкими неправильными словами. Уже говоря, понимал, что выдаю не свои слова, а где-то услышанные и, видимо, запавшие в мозг, ненужные, гадкие, грязные, несправедливые и очень болезненные, но не мог остановиться. Что-то отвратительное и плохое полезло из меня, мерзкое и гнусное. Часть меня ужасалась тому, что я делаю, а другая часть не могла остановиться, выговаривая чей-то чужой текст. Вся накопленная за шесть месяцев усталость, раздражение, страх и каждодневное ожидание беды сейчас изливались из меня бранным потоком.

Все удивленно замерли. А Лерка отшатнулась от меня, как будто ее ударили. Глядя на меня и не веря происходящему, растеряно моргая и закусив губу. Со звоном лопнула связывающая нас тонкая струна.

И в это самое время с визгом тормозов притормозила рядом на секунду белая вазовская шестерка. Из открытого салона громыхала музыка, и я увидел, как качнулась кисть руки, выбрасывая к нам в ноги гранату. Как в замедленной съемке, уже в воздухе отлетела скоба. А машина, выплевывая из-под колес пыль и камни, с пробуксовкой отъезжала, резко набирая скорость. Я заорал что было мочи:

— Граната!

Падая, как учили, в сторону от предполагаемого взрыва, но умом понимая, что зря, все зря — это смерть. В голове всплыла заученная цифра сплошного поражения цели. И вдруг, скорее ощутив, что происходит, я поднял глаза и не поверил, не захотел принять происходящее — вопреки всем учениям и наработанным за время сработки и тренировок рефлексам Лерка каким-то ломаным движением падала на гранату. На долю секунды мы встретились с ней глазами, полными предсмертной тоски и удивления. По пыльной щеке текла слеза, первая слеза за долгую командировку, и одними губами она прошептала мне на прощание:

— Живите.

И в следующую секунду с силой рухнула на эфку, пытаясь глубже утопить ее в спрессованную сухую глину. Кажется, я даже услышал, как о ребристые бока гранаты стукнулся бронежилет. А дальше был взрыв. Резкий, сильный, обжигающий. Удар, который перевернул меня.

А затем осыпающиеся комки глины завалили нас всех. Кто-то закричал. Послышался чей-то стон. Взведенный, я соскочил, не чувствуя боли, и как подкошенный рухнул на колени — ногу перебило осколком. Но это было не важно.

Я вглядывался в лежавшее рядом растерзанное тело, не веря произошедшему, пытаясь уловить хоть какое-то движение и уговорить весь мир, что этого быть не может, этого не должно быть, это только сон и сейчас с земли поднимется Лерка, отряхнется и все пойдет своим чередом. Но этого не происходило. Лишь Буран, скуля и оставляя бурый след за собой, полз к хозяйке на брюхе. Дополз. Лизнул окровавленную руку, вильнул хвостом и затих, прижавшись к ней мокрым от крови боком.

А я стоял перед ней на коленях, живой и убитый одновременно. Как мне хотелось сейчас так же ползти на брюхе, моля о прощении за все, что сказал, за то, что поддался своей минутной слабости. Проклиная рефлексы и инстинкты. Но война не дала этого шанса. Вылетевшие слова нельзя было вернуть обратно. Уже нельзя было оттолкнуть ее и самому лечь на гранату, спасая всех от смерти. Этот бой выиграла она, оставляя мне чувство непростительной вины.