Козимо сидел в кресле неподвижным изваянием и неотрывно смотрел в окно. В руках он держал фарфоровую чашку – изящный предмет, готовый, казалось, разлететься вдребезги от одного лишь взгляда, в действительности, однако, оказавшийся почти пугающе прочным. Ансельмо тут же узнал чашку и ощутил, как у него на затылке волосы встали дыбом. Он ненавидел эту чашку из китайского чайного сервиза эпохи династии Мин. Остальные чашечки и такой же чайник стояли на подносе эбенового дерева на расстоянии вытянутой руки от Козимо, словно тот опасался, что кто-то может забрать их. На аукционах такие безупречно сохранившиеся изделия достигали едва ли не астрономических цифр. Ансельмо неоднократно пытался уговорить Козимо продать наконец сервиз, но все было напрасно. Тот же всегда парировал, что с этим сервизом связано слишком много воспоминаний. Воспоминаний чересчур дорогих, чтобы их можно было обменять на деньги.

Дорогие воспоминания. Ансельмо стиснул зубы. В голове не укладывалось, почему Козимо снова и снова по доброй воле предавался этим мукам, почему не хотел просто расстаться с фарфором и все забыть.

Сервиз был в некотором роде одним из последних сохранившихся современников славной династии. От всесильных китайских императоров, с иероглифами их имен на фарфоре, не осталось ничего, кроме сочинений историков. Точно так же, как от флорентийской фамилии Медичи, по заказу которой ровно пятьсот лет назад китайский фарфор был доставлен в Европу весьма авантюрным способом. Все они превратились в пыль и прах, погребены и забыты.

Ансельмо мечтал, чтобы и сервиз разделил наконец судьбу своих бывших владельцев. Ему уже не раз приходила в голову шальная мысль подкупить горничную, чтобы она во время уборки «по неосмотрительности» опрокинула поднос, однако он не посмел. Подозрение Козимо сразу бы пало на него, а на этом свете Ансельмо больше всего боялся гнева синьора. Если уж он не мог разбить этот злосчастный сервиз, то его следовало бы по крайней мере отдать под надзор какого-нибудь музея. Или в руки коллекционера, который не страдал бы от мучительных воспоминаний, рассматривая каждую трещинку на чашках.

– Ансельмо, – вдруг произнес Козимо, не отрываясь от панорамы города, – налей себе тоже чашку чаю. Ты пришел, чтобы попытаться вывести меня из меланхолии?

– Я знал, что найду тебя здесь. – Ансельмо порывисто подошел к креслу и налил себе из чайника в одну из тонких чашек ароматный напиток. Жасминовый чай. Еще один признак депрессивного настроения Козимо. Этот чай он пил исключительно в состоянии уныния и тоски. – Ты ведь любишь это место у окна, откуда открывается дивный вид на город.

– Да. И еще люблю это удобное кресло. Оно гораздо удобнее, чем все стулья, которые у нас были раньше. Я глубоко погружаюсь в него и чувствую себя таким же защищенным, как во чреве матери.

Он замолчал, чтобы сделать глоток из чашки, и Ансельмо быстро взглянул на него. На лице Козимо промелькнула улыбка, хотя и мимолетная и едва уловимая, однако Ансельмо почувствовал облегчение. Эта улыбка означала свет в конце туннеля. Быть может, на сей раз меланхолия не так цепко держала его в своих лапах.

– Скажи, Ансельмо, ты тоже видишь крыши такими, какими они были когда-то? Ты слышишь громыхание повозок на улицах, ощущаешь запах нечистот, притягивающий к себе крыс в переулках? – Он закрыл глаза и потянул носом, будто и в самом деле почувствовал тот средневековый запах.

Ансельмо передернуло. Некоторых вещей из далекого прошлого недоставало даже ему, но зловоние, исходившее от отходов, медленно гниющих в сточных канавах, явно не относилось к их числу. Однако он промолчал. Столетия, прошедшие с тех пор, многое преобразили. Быть может, кто-то мог тосковать даже по гнили и разложению, если ему не приходилось жить среди этого.

– За эти века многое переменилось, Ансельмо. Почтенные семейства исчезли. Многие палаццо, в которых я когда-то бывал в гостях, уже давно снесены либо так перестроены, что их невозможно узнать. Целые кварталы тоже неузнаваемо изменились. Город разросся. Там, где раньше стояли хижины ткачей, теперь под своды вокзала въезжают поезда. А там, где пасли наш скот, нынче высятся небоскребы.

Ансельмо пожал плечами:

– Ну и что? В конце концов мир преображается и развивается. Многое из того, что нас окружало, вряд ли достойно сожаления. А кое-что осталось неизменным, – произнес он с улыбкой. – Вот, к примеру, собор Санта-Мария дель Фьоре. И другие церкви. Понте Веккьо – Старый мост. Даже многие из старых зданий сохранились и стоят по-прежнему. Вспомни палаццо Медичи-Риккарди. Оно...

– Теперь там музей, – раздраженно перебил его Козимо. – Другие дома и церкви из тех, что ты упомянул, тоже постоянно перестраиваются. Инженеры-строители и реставраторы должны охранять и лелеять их, чтобы они не пришли в упадок. – Он горестно вздохнул. – Иногда я чувствую себя таким же домом. Пусть фасад покрашен заново, но все нутро, сердце – старое и прогнившее, изъедено плесенью и червями-древоточцами, жалкие остатки давно забытой эпохи. – Он медленно покачал головой. – Нет, Ансельмо, человек воистину не создан для вечности.

Ансельмо глубоко вздохнул и ничего не ответил. Тут он был полностью согласен с Козимо. Жизнь человека не задумана длиться вечно. Но какой смысл терзаться из-за этого? У них не было другого выбора, кроме как признать вечность. По крайней мере, пока еще не было.

Козимо задумчиво повертел чашку в руках и провел указательным пальцем по искусно выполненной глазури.

– Этот сервиз принадлежал одной из моих племянниц, может, ты еще помнишь ее. – Ансельмо кивнул. Как он мог ее забыть? – Я прекрасно помню, при каких обстоятельствах она получила в подарок этот сервиз. Ей тогда исполнилось пятьдесят. Перед моими глазами до сих пор стоят ее надутые от чрезмерных восторгов губы и сияющие от радости глаза. Как же она любила этот сервиз! Она так привязалась к нему, что даже на смертном одре попросила камеристку поставить его рядом на подносе, чтобы в последний раз полюбоваться им. Сколько ей было лет, когда она умерла? Восемьдесят три? Или восемьдесят пять?

– Восемьдесят шесть.

Козимо отпил еще глоток и с досадой покачал головой:

– А я забыл. Честно говоря, я не могу даже вспомнить ее имя.

– Это не мудрено, Козимо. Ведь столько лет прошло...

– Не только в этом причина, Ансельмо. На протяжении всех этих лет я вырастил и похоронил такое количество племянниц, в том числе внучатых и правнучатых, что едва могу отличить одну от другой. С годами их становилось все меньше. И под конец я остался один. Последний из когда-то славного рода Медичи. Некоторых представителей моей фамилии историки хотя бы удостоили пары строк упоминания в энциклопедиях. А все остальные, среди них и Франческа, превратились в пыль... и горстку отрывочных воспоминаний, застрявших в мозгу преданного проклятию, которому, по сути, уже давно нечего делать на этом свете.

– Козимо, это...

Не желая слушать, Козимо отмахнулся и принялся нежно поглаживать чашку. Он ласкал фарфор, словно живое существо, и на его лице отражалась боль, которую он явственно испытывал при этом.