Уоррен рассмеялся, а потом серьезно сказал:

«А вот чего бы мне хотелось — так это бокала шампанского! Если придется пить, воду на козлиного бурдюка еще много дней, я, пожалуй, сойду с ума!»

«Ты и без того непременно сойдешь с ума!» — отпарировал Эдвард, посмотрев на палящее солнце у них над головой.

Они были в пути уже четыре дня, и вода в бурдюке из козлиной кожи, которую им приходилось пить, приобретала все более неприятный вкус.

«Завтра мы сможем пополнить наши запасы, — пообещал Эдвард. — Правда, у меня есть основания опасаться, что еда будет не столь изысканная, как на приемах в Пале-Рояле. К тому же после всех лишений, которые ты испытываешь в настоящий момент, придется отдать твою одежду портному, дабы ушить ее на несколько дюймов, прежде чем сможешь опять ее носить».

Тогда Уоррен воспринял его слова со смехом, но сегодня, переодеваясь к обеду, обнаружил, что Эдвард был прав.

Его одежда, если он хочет, чтобы она сидела на нем так же безупречно, как до отъезда в Африку, несомненно, нуждается в услугах опытного портного.

В то же время мускулы стали тверже и, каким бы абсурдным это ни могло показаться, у него было ощущение, что и плечи сделались шире.

Скорее всего бесконечная езда на арабских скакунах либо на верблюдах способствовала атлетическому развитию тела, но вот пища годилась лишь для поддержания жизни, а не для того, чтобы доставлять удовольствие.

Однако размышления о проблемах, прошлых, нынешних и будущих, не помешали ему оценить отличный обед, съеденный в маленьком ресторане недалеко от гостиницы.

Уоррен даже вскользь подумал: не будь он обеспокоен тем, что его ждет дома, он, пожалуй, навестил бы одну аппетитную даму, с которой провел несколько восхитительных вечеров, посещая Париж.

Когда они с Эдвардом находились здесь проездом по пути в Африку, он настолько был выбит из колеи откровениями Магнолии, что предоставил Эдварду выбор развлечений на тот вечер.

Сначала они отправились в «Фоли-Бержер», а потом он оставил Эдварда в ресторане «У Максима», даже не потанцевав ни с одной из соблазнительных официанток.

Хотя в Африке его посещали совершенно другие идеи, о первоочередных развлечениях в Париже сейчас он мог только думать.

Поэтому он поел в одиночестве, и, поскольку погода была теплая, решил пройтись перед сном.

Служащий отеля нашел для него расписание, и Уоррен рассчитал: если ему повезет, то он окажется в доме матери поздно вечером на следующий день.

Он отправил ей телеграмму, что приедет около десяти часов вечера, предупредив, чтобы она не волновалась, если попадет домой позже.

Однако летом вероятность того, что переправа на пароходе через Ла-Манш продлится долее запланированного, была не столь велика, нежели в другое время года, когда море чаще штормит.

Сегодня вечером не наблюдалось даже дуновения ветерка, и ни один листок не шелестел на деревьях, окаймлявших берега реки.

Уоррен медленно шагал под деревьями и думал, что лунные блики, играющие на огромных зданиях и крышах, разительно отличаются от лунного света, сочившегося сквозь ветви пальм, под которыми они ночевали в оазисах, конечно, в тех случаях, когда удавалось их найти.

Но чаще всего они разбивали палатку среди камней и грубых кустарников, где следовало опасаться змей, скорпионов и полчищ надоедливых насекомых, так и норовивших забраться к ним в спальный мешок или за ворот рубашки.

Потом он криво усмехнулся, сравнив цоканье конских копыт по гудронному покрытию шоссе с фырканьем верблюдов и грубой манерой арабских слуг откашливаться, прежде чем харкнуть и сплюнуть.

Все это подсказало ему некое образное заключение: теперь он может облачиться в шелк после долгого ношения одежды из мешковины.

Он перешел через мост, чтобы взглянуть на собор Парижской Богоматери, под которым серебрились воды Сены.

Уоррен вспомнил, как, впервые приехав в Париж совсем еще молодым, снял номер в гостинице на левом берегу, потому что там все стоило гораздо дешевле.

Когда он вышел из отеля и направился к Сене, он прежде всего увидел этот древний собор, показавшийся ему удивительно романтичным.

Он положил локти на холодные камни парапета, идущего вдоль берега великой реки, и наблюдал, как баржа с красными и зелеными огнями, отражавшимися в воде, неторопливо движется мимо него по течению.

Неожиданно он заметил что-то на тропе пониже парапета, проложенной некогда для лошадей, которые тащили бечевой баржи, следовавшие через Париж к месту назначения.

Затем обозначился четкий силуэт девушки, по-видимому, очень молодой; она шла у самой кромки воды, вглядываясь в нее.

Как ни странно, на ней не было ни шляпы, ни шали, и лунный свет придавал ее волосам платиновый оттенок.

Уоррен следил за ней, продолжая думать о своем, однако заметил: она движется с такой грацией, что кажется идущей скорее по воде, чем по земле, и талия у нее очень тонкая.

Войдя в тень, отбрасываемую мостом, она остановилась и в каком-то необычном оцепенении долго смотрела на воду.

Почти бессознательно, благодаря лишь интуиции человека, привыкшего жить среди опасностей и способного предвидеть их заранее, Уоррен понял, как если бы ему явился голос свыше: она выбирает миг, чтобы решиться.

Не раздумывая, не помня о том, что не желает ни во что вмешиваться, Уоррен устремился к просвету в парапете, находившемуся рядом с мостом, откуда вниз к тропе вели каменные ступени.

Они заканчивались в нескольких футах от того места, где стояла девушка.

Бесшумно двигаясь в вечерних ботинках на мягкой подошве, Уоррен оказался рядом с ней.

Погруженная в свои мысли, она не замечала его присутствия, пока он не произнес тихим голосом, чтобы не испугать ее:

— Faites attention. Mademoiselle! Id la Seine est dangerese[2].

Он смотрел на нее, когда говорил, и заметил, как она напряглась, словно натянутая тетива.

Потом она с огромным трудом выдавила:

— Идите… прочь! Оставьте меня… в покое!

К удивлению Уоррена, она сказала это по-английски, и он ответил на том же языке:

— Осторожно, барышня! В этом месте Сена опасна. Как вам в голову пришла такая дурацкая мысль?

— А почему это вас… заботит?

— Какой-нибудь жандарм наверняка вас заметил, и у вас будут неприятности.

Он все еще говорил очень тихо; девушка обернулась и посмотрела на него.

Он увидел в полумраке маленькое бледное лицо с заострившимися чертами и огромными растерянными глазами.

Она вроде бы удивилась, увидев на нем элегантный вечерний костюм, но промолчала.