– Не торопись, просыпайся потихоньку, – говорит он, направляясь к двери, но вдруг останавливается. – Скажи-ка, Софи знает, что ты у нас? Не надо бы её волновать.

Мама. Сердце пропускает удар. Она давным-давно ждёт меня дома. Как бы я хотела не просыпаться и отложить встречу с ней, но странный сон и запах поджаренного хлеба уже разбудили меня окончательно.

Вернувшись к реальности, жую тост и спускаюсь на кухню, где Верити разговаривает с отцом. Себ, брат Вериги, ещё на работе. Он старше нас лет на пять, но в детстве мы всегда играли вместе. В игре «во взрослых» Себу доставалась роль «папы», потом, когда мы воображали себя дизайнерами модной одежды, он был манекенщиком. Не знаю, что случилось с Себом, почему он немного не такой, как все. Верити говорит, что это «отставание в развитии», а её родители называют Себа «особенным». Иногда сложно разобрать его речь, и ему пришлось потрудиться, чтобы в чём-то догнать нас с Верити. Как-то раз я сказала, что мне жаль Себа, а Верити тут же стукнула меня по руке и потребовала:

– Посмотри на него. Внимательно посмотри. Почему его нужно жалеть? Разве он не такой же живой человек, как мы с тобой? Удивлённая (у Верити тяжёлая рука!), я покаянно замотала головой.

– Ну и нечего тут, – продолжила подруга, блестя глазами. – Ему не жаль, и мне не жаль, что он такой, какой есть. И не смей его жалеть.

Сказала как отрезала.

У Себа есть профессия. Он выучился на пекаря и уже три года грудится в пекарне по соседству. Там его все любят: он вежлив с покупателями и не отлынивает от работы. Себ делает самые вкусные на свете пирожные с заварным кремом – пальчики оближешь!

Больше всего в доме Верити мне нравится кухня. Здесь всегда тепло и уютно. Стены выложены бордовой плиткой, а мебель – из тёмного дерева. Не сказать, что кругом беспорядок, но на полках груды всякой всячины, что-то висит на крючках, какие-то картинки в деревянных рамках, и среди этого аккуратного хаоса очень приятно посидеть и отдохнуть. Верити обнимает меня за плечи, и мы стоим так некоторое время.

– Да, папа, хочу тебя спросить… Леора кое-что видела сегодня – публичное нанесение знака на площади. Ты ничего об этом не слышал?

Саймон отрывается от кипы газет, которые он складывал в стопку, его руки замирают в воздухе.

– Да, я что-то слышал.

– Мэр Лонгсайт был на площади, а какого-то человека отметили знаком Забвения. – Последнее слово Верити взволнованно шепчет, словно ругательство, которое решилась в конце концов произнести вслух. – Это был знак ворона. Ведь так, Лора? Я согласно киваю.

– Как старомодно! – беспечно отвечает Саймон. Он поворачивается к плите и включает под кастрюлей газовую горелку. Кажется, разговор окончен, но Верити не отстаёт.

– Такие церемонии всегда проводят на площади? Почему же я никогда не видела ничего подобного?

Саймон со вздохом убавляет газ и поворачивается к нам, облокачиваясь на гладкий гранитный стол. Потирает щёку, ещё больше взлохмачивая бороду, и произносит:

– Если кого-то объявляют забытым, то делают это на площади. Давно такого не было. Я уж и не помню, какие там правила. А некоторые, между прочим, должны бы и сами об этом знать, если собираются работать в правительстве. Саймон подмигивает Верити, и она недовольно закатывает глаза, а потом говорит уже спокойнее:

– Папа, а кого-нибудь из твоих знакомых объявляли забытым? Саймон помешивает содержимое кастрюли, и по кухне разливается умиротворяющий аромат куриного рагу. Он долго молчит, словно передумал отвечать, но потом всё-таки произносит:

– Да, я знал такого человека. Мне было очень тяжело это пережить, дорогая. Саймон поднимает голову, и я с изумлением вижу, что его глаза блестят от сдерживаемых слёз. Неужели он говорит о папе?

– Давайте сменим тему, девочки. Не стоит бередить старые раны. Леора, ты останешься с нами поужинать? Мне очень хочется ответить «да» и не возвращаться домой, но я знаю, что так нельзя.

– Спасибо за приглашение, но мне пора. Мама будет волноваться.

– Передай Софи привет и скажи, что пришло время выбраться куда-нибудь развеяться. Мы с Джулией сверим графики дежурств и найдём свободный вечер. Я киваю и прощаюсь с хозяевами. Хорошо, что о маме есть кому позаботиться. Верити провожает меня до двери.

– С тобой точно всё в порядке?

– Да, конечно, не беспокойся. Я улыбаюсь и стараюсь выглядеть как обычно, но, боюсь, вид у меня не самый радостный. – Ладно. Так я зайду к тебе завтра? Можем готовиться к экзаменам вместе, если хочешь.

– Спасибо, было бы здорово. Я так отстала по всем предметам, что даже не смешно. И вот что, Верити, извини, что я так расхныкалась у тебя. Не знаю, что на меня нашло.

Верити обнимает меня на прощание, и я отправляюсь домой.

Дома я застаю маму на кухне, за ужином. Плохой знак, мама всегда, и особенно после смерти папы, настаивала, чтобы по вечерам мы садились за стол вместе. Так полезнее для взаимоотношений в семье, или для пищеварения, или для чего-то ещё, не помню. Я вхожу, но мама продолжает есть, будто бы не замечая меня. Так она намекает – уж куда прозрачнее! – что я провинилась. Лучше бы накричала, но она всегда такая сдержанная, такая осторожная. У неё даже эмоции как будто аккуратно упакованы.

По дороге от Верити я решила, что не буду спрашивать маму о папе и знаке ворона. Пока рано. Боюсь, просто не смогу этого выговорить.

И ещё подсознательно хочется, чтобы мама сама рассказала мне всю правду о папе.

– Прости, пожалуйста, я опоздала к ужину, – решаюсь произнести я, вешая одежду на крючок у двери. – Зашла к Верити, и мы заболтались.

Мама откладывает вилку и отпивает глоток воды.

– Дорогая моя, ты же знаешь, как я волнуюсь, – отвечает она с неприступным видом. Не знаю, беспокоилась ли она, скорее всего, просто сердится. Пытаюсь нацепить на лицо самое покаянное выражение, но разжалобить маму не получается. – Ты могла бы оставить записку…

– Я всё понимаю, пожалуйста, извини. – Дотрагиваюсь до маминого плеча, она оборачивается и смотрит на меня. – Я больше так не буду. Честное слово.

В мой четырнадцатый день рождения мама объявила, что я заслуживаю большей свободы. С тех пор, если я заранее сообщаю, где я, с кем, что делаю, когда вернусь и во что одета (на случай, если потеряюсь и придётся обращаться в полицию), то могу не приходить домой, пока на улицах не зажгут фонари. Ничего себе – свобода! Конечно, мама заботится обо мне, и я знаю, что теперь, когда папы больше нет, она волнуется ещё сильнее, но если бы только она могла доверять мне хоть чуточку больше!

Мама вздыхает и вытирает губы салфеткой. Иногда у меня такое чувство, будто она навсегда смирилась, что из меня не выйдет ничего путного. Она словно предпочитает замечать мои ошибки, вместо того чтобы приложить капельку усилий и разглядеть успехи. Мама расчёсывает мне волосы на косой пробор, чего я обычно терпеть не могу, но сейчас не обращаю на это внимания.