Жертва потеряла сознание после первых ударов, и в конце концов лошадь потащила впавшую в беспамятство жертву прочь из деревни. Ряды палачей распались.

Прервусь, потому что именно до этого места я слышала историю от отца. (Незадолго до его смерти.) О том, что сталось с Натальей несколько позже, мне, со слов отца же, рассказала Дуня, но спустя время.

Мне было неловко и даже стыдно слушать историю молодой вдовы от отца, ведь эта сторона жизни была от меня тогда совершенно скрыта. И я не понимала, почему вдруг он вспомнил об этом. Какая появилась в этом надобность? Картина, обрисованная рассказчиком, так ярко запечатлелась в моем мозгу, что не шла прочь, хотя я и гнала ее. Она стала кошмаром моих снов.

И вот отец умер. Потоки грязи, выливаемые на него, не только не умерились, но стали еще зловоннее. В какой-то из дней, когда я была доведена почти до отчаяния сплетнями, надо сказать, старательно доносимыми до меня и вообще домашних, в голове у меня абсолютно четко прозвучал голос отца:

— Кто без греха, пусть бросит первый камень.

Я словно очнулась. Пока отец был жив, он, как мог, защищал нас от сплетен, опутавших его всего. Предвидя смерть и зная, что недоброжелатели не оставят его душу в покое, он хотел так предупредить меня и даже утешить. Бедная Наталья прошла сквозь строй, приняла побои и некому оказалось защитить ее, пусть и не безгрешную. Но в чьих руках были плети? Кто судил ее?..

Когда все разошлись, отец пошел по следу, оставленному телом Натальи Петровны, пока не вышел в поле. Он шел на ржание лошади, и в конце концов нашел бесчувственную вдову. Освободив ее, опустился рядом на колени, осмотрел ссадины и синяки. Тело превратилось в кровавое месиво. Отцу удалось унять кровь очень быстро. Под его прикосновениями боль исчезала.

Они оставались в поле до вечера, а после благополучно добрались до какого-то убежища в лесу.

Наталья Петровна, сама еще не вполне поверившая в чудесное избавление, хотела было отблагодарить отца единственным понятным ей способом, но тот уклонился.

Отец приходил к ней каждую ночь всю неделю, приносил еду, и к концу недели женщина почти оправилась.

Тайком она пробралась в свой дом, достала из подпола золотой империал, припасенный на черный день, чтобы сесть на пароход, идущий в Тобольск, — «начинать новую жизнь».

Проводив Наталью Петровну до середины дороги, отец вернулся в деревню. А там играли свадьбу.

Тогда-то отец впервые напился.

Слово за слово, пьяные парни и мужики начали оглядываться вокруг в поисках женщин. Кто-то подсказал, что видел за деревней Наталью Петровну. Решили ее догнать. Кинулись к лошадям. И отец тоже.

Наталью Петровну догнали быстро. Женщина пришла в ужас. Кошмар неминуемо должен был повториться, но с еще более ужасными последствиями.

Увидев отца среди преследователей, Наталья Петровна совсем пала духом — она решила, что это он надоумил их погнаться за ней.

Отец говорил Дуне, что взгляда Натальи Петровны, каким она на него тогда посмотрела, он никогда не забудет. Этот взгляд и заставил его действовать. Он загородил Наталью Петровну собой.

От неожиданности все опешили. Почему-то никак не протестуя, повернули коней.

Наталья Петровна, ни слова не говоря, пошла дальше. Отец остался один. Какое-то время не мог сдвинуться с места, потом сорвался и побежал, не разбирая дороги. Так же внезапно остановился, разрыдался, упал на колени и начал молиться, прося Господа о прощении за грех, который едва не совершил.

Потом все как-то начало налаживаться.

Надо сказать, что вся жизнь отца протекала именно так — сначала поиски покоя, потом короткий миг равновесия, следом — снова словно толчки, заставляющие, кажется, круто менять дорогу.

Дорога в кабак

Отцу исполнилось восемнадцать. Он говорил нам, детям, что именно тогда почувствовал в себе присутствие какой-то силы. Не помню, какими точно словами он выражался, но помню с абсолютной ясностью, что именно хотел выразить. Он стал осознавать присутствие в себе того, чье существование согревало и дарило ощущение благополучия.

У отца никогда не было духовного наставника. Все, что он понял, он понял самостоятельно.

Я никогда не питала слабости к мистике. Но, ища ответы на вопросы, связанные с судьбой отца, по мере возможности читала об этом предмете и обнаружила: хотя многие мужчины и женщины пришли к осознанию и просветлению, очень немногие добились этого без руководства другого человека, более умудренного знанием. Просвещенный наставник знает все ловушки, подстерегающие ученика. Отцом же руководил только его разум и жажда познать истину.

Однажды отец пахал и вдруг почувствовал, что всегда присутствовавший в нем свет разрастается. Он упал на колени. Перед ним было видение: образ Казанской Божьей Матери.

Только когда видение исчезло, отца пронзила боль. Оказалось, колени его упирались в острые камни, и кровь от порезов текла прямо на землю.

Пережитое моим отцом духовное потрясение было сильным, но по сути своей не особенно глубоким.

Он жил в миру, а значит, как написано в «Житии»: «был с миром, то есть любил мир и то, что в мире. И был справедлив, и искал утешения с мирской точки зрения. Много в обозах ходил, много ямщичил и рыбу ловил, и пашню пахал. Действительно это все хорошо для крестьянина! Много скорбей было мне: где бы какая сделалась ошибка, будто как я, а я вовсе ни при чем. В артелях переносил разные насмешки. Пахал усердно и мало спал, а все же таки в сердце помышлял как бы чего найти, как люди спасаются».

Отец говорил, что жизнь его с того дня превратилась в сплошное ожидание какого-нибудь знака свыше.

Но знака не было. Ему все труднее становилось молиться. Казалось, весь запас его духовной энергии был растрачен в одной вспышке, и ничего не осталось.

«Ночь души», как он говорил, все не кончалась. Ничего не помогало. Он терял веру.

Дорога в кабак проторилась как-то сама собой. А там дым коромыслом. Отец плясал до изнеможения, будто хотел уморить себя.

Позже, когда уже начнется для него другая жизнь, отец, как бы искушаемый и подталкиваемый кем-то, вдруг впадал в буйство:

«К музыке и танцам он питал неодолимую слабость. Во время кутежей музыка должна была играть беспрерывно. Часто Распутин вставал из-за стола и пускался в пляс. В плясках он обнаруживал изумительную неутомимость. Он плясал по 3–4 часа». Так пишет Ковыль-Бобыль.

Тогда-то он стал непременным участником всех деревенских гуляний. А в деревне — где гуляют, там и безобразничают. То есть, выхваляясь перед девицами, доходят и до драки с поножовщиной.