еще помимо них, и, по размышлении, заподозрил, что каштаны перед жаркой, должно быть, сварили, дабы смотрелись они пухлей. Скверные каштаны, выпивки столько, что и буйвола с ног свалило б, – Трепсвернон вернул эту скудную трапезу на обледеневшую мостовую раннего утра где-то подле Королевского оперного театра. Воспоминанья сгущались и поблескивали новою яркостью. В пакость эту какая-то дама уронила лорнет, и Трепсвернон, пыша оконьяченным блаженством, сгреб оттуда ее оптический прибор, дабы вернуть ей. Дама отшатнулась от него в ужасе.

Упомянутый лорнет Трепсвернон обнаружил у себя в кармане сюртука, спеша из постели в приемную д-ра Рошфорта-Смита. Одна линза треснула маленькой сноской-звездочкой.

Пока д-р Рошфорт-Смит говорил, Трепсвернон нырнул рукою в карман брюк. Там он пережил одно из экзотичнейших своих разочарований: пальцы его сомкнулись – крепко – на несъеденном ломте именинного торта.

– С вами все в порядке, мистер Трепсвернон?

Пациенс кашлянул.

– Вполне… э-э, дело лишь в том, что нынче, как я думаю, довольно тепло, – проговорил он.

– Мне так не кажется, – ответил доктор, глянув на свой огонь.

– Сдается мне, душновато, – произнес Трепсвернон. Он старательно подчеркнул ложное жужжанье осиного крыла в своем пришепетывании. И добавил к тому ж лишнее прочувствованное «простите» для дополнения воздействия, а у певчей птицы на другом краю комнаты сделался такой вид, будто ей противно.

Д-р Рошфорт-Смит вывел загогулину в оранжевой записной книжице.

– Не падайте духом, мистер Трепсвернон. Вы в хорошем обществе – в конце концов, и Моисей пришепетывал, и Господь Бог.

– Да неужели?

– Да! – Д-р Рошфорт-Смит развел руки. – И непростительно будет с моей стороны утаить от вас мои поздравления: в вашей дикции за эти несколько недель наметились определенные подвижки.

Трепсвернон промокнул верхнюю губу рукавом. На большом пальце у себя он заметил пирожную глазурь и сложил руки на коленях. По пути в приемную доктора он ненароком прошел сквозь паутину, и это жуткое ощущенье того, что он запутался, что он пойман незримой силой, осталось с ним на все утро.

– Отрадно это понимать, благодарю.

– А теперь, – продолжал Рошфорт-Смит, возвращая камертон к себе на колени, – слегка расслабив подбородок: «“Сдайся!” – заорал Эзра, захватывая зубами язык изумленного Зенона».

Трепсвернону никогда не бывало до конца ясно, такие фразы – типовая проверка или же порождаются собственным измышленьем д-ра Рошфорта-Смита. После первой встречи Трепсвернона отправили домой, наказав ему повторять «Стоеросовая Сьюзен сидела на солнечном уступе, собирая моллюсков и сладко распевая или слушая песни, сочиненные сиренами».

Из пустой болтовни на консультации Трепсвернон понял, что «Сьюзен» – имя отсутствующей миссис Рошфорт-Смит. Ее портрет сепией висел над камином у доктора, словно мошка в кринолине, застрявшая в янтаре, – увековечена, как мертвая. Д-р Рошфорт-Смит описывал отсутствующую Сьюзен как многолетнюю страдалицу от некоего таинственного, подтачивающего силы заболевания: ныне она уединилась в альпийском санатории для поправки здоровья. Несколько ее писем было разбросано у доктора по столу – в них описывались тонизирующее воздействие альпийского воздуха и новомодные завтраки из Müesli. Бедняжка Сьюзен со своими сиренами. Трепсвернону было как-то неловко поминать болезную супругу доктора в таких располагающих декорациях, как свистящий солнечный уступ, что б она там ни делала – распевала ли или слушала песни сирен. После сорокового повтора он поймал себя на том, что на слово стоеросовая способен поставить по-настоящему пылкое ударение.

Все больше и больше Трепсвернон уверялся, что д-р Рошфорт-Смит отнюдь не намерен сообщать о жульничефтве в «Фуонвби» или порицать своего пациенса за то, что тот впустую тратит его время; он скорее измышлял нелепые вокальные упражнения, дабы посмотреть, насколько его посетитель готов длить этот фарс. Трепсвернон был уверен, что проклятущая певчая птаха определенно знала, что он лжет, – вероятно, пользуясь теми же инстинктами, какие, говорят, применяют животные, ощущая привидений или приближенье бури.

Однако сие новое злоупотребленье изумленным Зеноном и его языком невозможно было примерять без смеха. Ни лицо Трепсвернона, ни голова его, ни слизистая оболочка желудка справиться с таким сегодня не могли. Он отважился на отвлекающий маневр.

– А вы… простите, вы сказали, Бог шепелявил? – спросил он.

Явно предвидя вопрос, доктор подскочил к своему столу.

– Отошлю вас к Ковердейлу! Именно это место я отметил у Исайи, кажется – в Главе двадцать восемь…

Трепсвернон попробовал раскрошить по краям новонайденный ломоть вчерашнего именинного торта и втереть его в ткань под подушкою его сиденья. Певчая птица это заметила и пр́инялась колотиться о клетку.

– Да, а в другом месте – Моисей, вы не знали? – продолжал доктор. – Да, и Моисей! Все это отыскивается в Исходе. – Д-р Рошфорт-Смит прикрыл глаза. – «Но Моисей сказал Иегове: о! Господи! я человек неречистый, и таков был и вчера и третьяго дня, и когда Ты начал говорить с рабом Твоим, я тяжело говорю и косноязычен»[1].

– Я и понятия не имел, что оказался в столь избранном обществе, – произнес Трепсвернон, убедившись, что доктор договорил.

Ковердейл захлопнулся, и лицо доктора сделалось горестным.

– Посредством ши́па зло проникло в сей мир… – Трепсвернон прекратил крошить торт и окаменел в кресле. – …и, быть может, благотворнее будет считать ваш недуг ничем не большим, нежели напоминаньем об этом.

БЛЯМ, громыхнула птичья клетка.

Доктор резко свел ладони.

– Однако нет здесь ничего такого, чего нельзя было б исправить. Итак, будьте любезны: «“Сдайся!” – заорал Эзра…»

* * *

Трепсвернону удалось поддержать кое-какой диалог, кое-как что-то повторить, и его не стошнило на собственную обувь: этим следует гордиться, не забыл подумать он, когда кровь отхлынула у него от головы, а перед глазами все поплыло.

– И на сем конец нашей предпоследней консультации, – произнес доктор. Обмахнул руками колени.

– Больше никаких языков и галек? Никакого Зенона? – Трепсвернон провел пяткой ладони себе по волосам.

– Я посмотрю, сколько еще Зенонов сможет поучаствовать в нашей последней встрече на будущей неделе.

Следующий посетитель д-ра Рошфорта-Смита уже дожидался в коридоре – юная девица лет семи, чья мать щебетала здравствуйтями! и добрыми утрами! От попытки потрепать себя по голове девочка увернулась. Трепсвернон узнал ее по предшествовавшим неделям, когда, любопытствуя, поинтересовался о причине, почему ребенок посещает сию практику. Девочка, очевидно, страдала от чего-то вроде идиоглоссии и совершенно отказывалась разговаривать в чьем бы то ни было присутствии. Читать и писать она умела исключительно, но совершенно онемевала в обществе. Д-р Рошфорт-Смит пояснил, что родители подслушали, как наедине с собой она разговаривает на языке, который сама же измыслила. Будучи спрошен, достиг ли он своим попеченьем каких-либо результатов, доктор прямого ответа не дал, но сообщил, что посредством бумаги, ручки и оранжевых карандашей они установили, что девочка беседует