— Ты чего такой, будто пыльным мешком вдарили? — спросил он, когда мы забрали чай, сушки и ушли ко мне. — Что мне Витьке-то сказать? На работу когда выйдешь? А то хреново без продавца.

— Выйду, — пообещал я. — Вот гипс снимут...

— Вы там что, опять курить вздумали? — забарабанила в стенку мать, а потом я услышал, как она тормошит это жвачное животное, Сережу: «Ты же мужчина в доме, иди скажи ему сам...»

— Эй, оставьте меня в покое! — попросил я и закрыл дверь на задвижку. Гошка перепугался — он всегда пугается, когда на семейные разборки попадает. — Не обращай внимания, — говорю. — Просто мужик ее не заработал опять ни хрена, вот она на меня и срывается...

— Может, я пойду? — С перепугу Гоша начал бычок о кактус тушить.

— Слышь, Жираф, а у тебя так было когда-нибудь, чтобы девушка совсем некрасивая была, а тебе все равно нравилась?

Гоша задумался так крепко, что я стал прикидывать, не вздремнуть ли, пока его процессор с такой сложной задачей справляется.

— А что же тогда нравится, если некрасивая? — выдал он, наконец.

— Так, — сказал я, — с тобой все ясно. Ты можешь попросить брательника, чтобы он для меня кое-что узнал?

— Бесплатно он не пошевелится, — сразу отрубил Гоша. — И потом, он из нашей районной управы недавно перевелся...

— Это неважно, — говорю. — Есть такой городок под Красноярском... — и ситуацию ему вкратце рисую.

— Ты очумел, Малина! Он же простой мент, а не особист. Ты ему хоть ящик коньяка поставь, а звонить в Сибирь он не будет. А откуда ты знаешь их фамилию, если они только въехали?

— От соседки случайно слышал, она Ярыгиной подруга... — И тут меня как ударило: — Точно, Гошик, как я сразу не допер? Ты можешь попросить брательника, чтобы он к Ярыгиной смотался и списал у нее данные паспорта этих Макиных? Коньяк я ему куплю.

— Запиши мне, чтобы не забыть. — Гоша скорчил кислую рожу. — А что он скажет этой твоей Ярыгиной? Она молодая?

— Старая она, у дочери живет, а здесь сдает. Адрес у матери есть и телефон, сейчас возьму... Что скажет? Ну, блин, он же мент, фиг ли мне его учить! Ну, пусть наврет, что в округе искали террориста и проверяют всех жильцов. Ярыгиной-то чего бояться, она же через агентство хату сдавала!

— Постой-ка, Малина, — Гоша набил полный рот сушек, откинулся перед ящиком и тут как очнулся, — ты же клялся, что в детективы не пойдешь, а сам чем занят? Тебе эти соседи чем насолили? Только врать мне не надо, что ты так за чувихой ухаживаешь! Так не ухаживают, Малина...

— Черт с тобой, — вздохнул я. — Пойдем, только не ори!.. Мама, я скоро вернусь...

Я выволок Гошу на площадку и приложил палец к губам. Потом мы, крадучись, поднялись этажом выше. Светила только лампочка возле лифта, а в обоих коридорах, ведущих к боковым квартирам, было темно, как у негра известно где. Но нас, точнее, меня не трогали боковые соседи.

Меня притягивала тридцать восьмая, напротив лифта.

«Притягивала» — это не совсем верно. Блин, слов много, а верно не сказать. Одновременно и тянуло, и пугало что-то, но объяснить этому тугодуму я не мог.

— Погляди, слева и справа, что видишь?

— Ну... «глазки». Может, у них вторая дверь или дома никого нет?

Во мраке блеклыми звездочками сияли два «глазка» двушек. Двери трехкомнатной и однокомнатной слева были сплошными, а «глазок» на двери Ярыгиной тоже не светился. В нем, как в зрачке дохлой рыбины, отражалась хилая лампочка над лифтом. Обитая почерневшей вагонкой дверь тридцать восьмой походила на спину престарелого аллигатора. У порога валялся потертый круглый коврик.

— У них не было второй двери, Гоша, — прошептал я ему в ухо. — Я туда дважды заходил, и не так давно. Когда у старой сердце скручивало, меня мать отнести лекарства посылала.

Я устал стоять на одной ноге и начал замерзать. Гоша поддерживал меня под локоть, примостившись ступенькой ниже. Воняло мусоропроводом и кошками. Из разбитого окна парадной бешено сквозило. Двумя пролетами выше кто-то курил, в тридцать шестой гремели кастрюлями.

Внизу поехал лифт. Мы переждали, прижавшись к стенке. Лучик света от кабины проскользил мимо и ушел наверх. Кто-то звякнул ключами. Точнее, не кто-то, а Семенов из сорок седьмой — я же всех жильцов по походке узнаю...

Ну не могу я с этим ничего поделать, чувствую их!

— Так может, квартиранты вторую дверь поставили? — Гоша потихоньку заразился от меня подозрительностью, хотя и не врубался, кого и в чем подозревать.

— Тут на несколько часов работы, коробку пришлось бы менять. Там косяк гнилой весь, разве не видишь? Дрелью бы фигачили, костыли бы забивали, я бы слышал. Я же дома сижу все время...

— Ну и что? — прошептал Гоша. — Так может, их просто нет дома? Или в прихожей свет погасили?

Твою растак, подумал я, и что я с ним валандаюсь? Он же слепой, как все остальные, ни черта замечать не хочет... Как будто у меня сто раз не был и не видел, какая прихожая — полметра на полметра. Из кухни свет, из комнаты свет — отовсюду он доходит, ну не может «глазок» не светить...

— Допустим, их нет, Гоша, — еле слышно произнес я. — А кто тогда пятнадцать минут назад, когда мы чай пили, сюда зашел? Или ты мне не веришь?

Гоша мне верил. После того случая с рыночными ворами он мне верил прямо как чудотворцу. Я сделал последнюю попытку его расшевелить.

— Эта чувиха, Лиза ее зовут, она, наоборот, ушла. Допустим, это вернулся папашка ее. На часах еще восьми нет. Значит, человек вошел, нигде не включая свет, не заходя в туалет, улегся и уснул? Ни телик, ни радио не включил, ничего... Ты не слышишь разве, во всех квартирах люди чем-нибудь шуршат или гремят, и музыка почти отовсюду?

Гоша так напряг слух, что в темноте казалось, будто его уши еще больше оттопырились, я за него даже испугался. Когда я был мелким, мать пугала меня, что нельзя корчить рожи, иначе таким навсегда останешься. Я представил, как на Гошиной вытянутой мордахе навсегда застрянет ослиное выражение, и мне стало как-то чуточку полегче. Конечно же, по сравнению со мной, он глухой. Он не слышит футбола из тридцать шестой, и как матерятся соседи напротив, и как моются в ванной в однокомнатной, и как ребенка укладывают спать...

Вообще-то и я этого не слышу — я так все происходящее чувствую, если очень захочу...

В тридцать восьмой было жизни столько же, сколько в ведре с цементом, хотя я мог поклясться чем угодно, что недавно туда зашел человек.

— Жираф, зажигалка есть? Иди к щелке поднеси! Да не бойся, никто тебя не съест.

— Я и не боюсь. — Гоша чиркнул кремнем, провел огоньком вдоль косяка. Затем осмелел и чуть ли не запихнул зажигалку в дыру от старого замка.

Сквозняка не было. Ни малейшего.