Через две недели Геннадий ушёл в армию, уверенный что Ларисы ему не видать как своих ушей. Так бы оно, наверное, и вышло, но ход Истории внёс свои коррективы. Геннадий призывался в мае девяностого, ещё в СССР, а дембельнулся он уже в мае девяносто второго, когда и страна и общественный строй были уже другие…

Роман, доморощенный стихоплёт, её старая школьная любовь. Почему-то, когда после семейных размолвок в доме воцарялась молчаливая напряжённость, Геннадий думал, что если Лариса уйдёт от него, то именно к Роману. Тем более, что сейчас он разведён и свободен. Эти мысли в последнее время всё чаще посещали Геннадия. Хотя с другой стороны глупо уходить от мужа, который не пьёт, неплохо зарабатывает и считается едва ли не первым хозяином в посёлке. А главное… этого она не может не понимать, он по настоящему с неослабевающей силой её любит…

Он посватался летом девяносто третьего, дождавшись когда Лариса окончит медучилище. К тому времени уже многое изменилось в посёлке. Парни, молодёжь в основном разбежались кто куда из-за безработицы, растерялись, не зная куда ткнуться и многие мужики постарше. Роман, правда, сумел поступить в пединститут на филфак, но продержался там почему-то недолго и естественно в свою очередь загремел в армию. Дефицит парней привёл к тому, что девчонки на выданье тоже потянулись из посёлка.

Лариса не отказала Геннадию, хотя он и чувствовал, что душа у неё к нему не очень "лежит". Но он её так любил, так хотел. Ему казалось, что его к ней отношение, в конце-концов вызовет ответные чувства. "Акции" Геннадия как жениха повысились ещё и оттого, что едва дождавшись сына из армии умерла его часто хворавшая мать. Так что молодая жена входила в дом полноправной хозяйкой. Неужто только это подвигло тогда Ларису, и то что её, вне всякого сомнения, подталкивали к замужеству её собственные родители, у которых подрастала вторая дочь и в доме было тесно? Тогда он не придавал особого значения тому, что Лариса не может жить без друзей-подруг, любила праздники, веселье, а он… Он был слишком замкнут, любил работу, даже монотонную и нудную. Он не мог тогда по молодости и неопытности осознать, что девчонка, выросшая в рабочем посёлке сельского типа, с садом, огородом, курями… ненавидит всё это, а любит то, чего никогда не имела, не знала: городскую квартиру, асфальт на улицах, широкие площади, потоки машин. Ну, а прежде всего конечно сцену, песни, выступления перед публикой. Она по натуре являлась сугубо городской жительницей, которую угораздило родиться и жить фактически в селе. Он копил на внедорожник, а она всё чаще заводила разговоры о продаже дома и покупке квартиры в городе. Он не принимал эти намёки всерьёз, но и не спорил, отмалчивался. Он любил её, но любил и свой дом, в котором вырос и который сам перебирал по брёвнышку, он любил яблони в саду, которые сам сажал и прививал, любил лес, в котором знал с детства все охотничьи, грибные и ягодные места. Да он дважды в неделю ездил на работу в Москву, но жить он хотел только здесь, а она… Он же продолжал надеяться, что стерпится-слюбится, тем более в этой новой, наступившей после девяносто второго года жизни, он уже не был заведомым аутсайдером.

Но, похоже, Геннадий ошибся, не стерпелось, не слюбилось: она ненавидит то, что так любо ему, а он… Ну не мог он проникнутся осознанием того, что умение петь это такое великое дарование, перед которым все прочие таланты ничто. Не мог он так же как она смотреть по телевизору, не отрываясь, эстрадные концерты, и потом часами обсуждать их с подружками. Ну, и что он переносил с наибольшим трудом, это слушать их совместные стенания, что не там родились, что вот в городе, в Москве, их бы наверняка заметили. Не мог, но понимал, что жене нужна отдушина, а потому не возражал, если она в его отсутствие приглашала в дом подруг и те "отрывались" на ниве хорового пения. Наверное, хорошо пели, ведь они вкладывали в те песни всю боль своей души, но Геннадий не мог это оценить. Иногда в сердцах она называла его "питекантропом". Тем не менее, он продолжал её любить хоть и органически не мог принять её мировоззрения. За что? Иногда говорят, что любовь не имеет причин, любят ни за что. Он любил её прежде всего физически, конкретно её улыбку, русые волосы, её запах и, конечно, тело. Он готов был терпеть всё, и вот… Неужели она всё-таки ушла? Хотя вроде бы никаких сопутствующих признаков, все вещи на месте, позавчера она была такая же как всегда. Геннадий мучая себя мыслями о том, что Лариса бросила его, почему-то гнал куда более правдоподобные думы – о банальной измене. Завезла дочку родителям, а сама закатилась куда-нибудь, с кем-нибудь, с тем же Романом. Почему-то этого он боялся куда больше, чем ухода жены, боялся даже думать об этом.

Роман… точно, несколько дней назад к родителям приехал Роман с каким-то приятелем и кажется на иномарке. Как же он сразу не догадался. А за ней мог вполне заехать тот самый приятель, чтобы самому Роману перед соседями не светится… Хотя, уже столько лет прошло, у Ларисы дочь, у него где-то сын, и вообще этот бывший школьный поэт ничего путного в жизни не сделал, не добился: осел где-то рядом с Москвой, не то в Люберцах, не то в Реутове, чем-то там занимается, не то мелким бизнесом, не то мелкой халтурой, но без особого навара. Нет, ничего не мог дать Роман Ларисе из того, о чём она мечтала, у него даже квартиры там своей нет, да ещё алименты платит. Неужто так сильно у неё то старое чувство, что она не может забыть?…

Геннадий нервно ходил взад-вперёд по своему просторному дому: залитой солнцем веранде, гостиной, детской, спальне, двум кухням, зимней и летней. Он сам всё это расширял, пристраивал, в результате маленькая родительская избёнка превратилась по местным меркам в роскошное жильё. Даже горячую воду он для жены организовал, купил электронагреватель, пустил через него холодную воду… Как можно сравнивать его нынешний бревенчатый пятистенок с бетонной коробкой городской квартиры, эту просторную баню с тесной ванной комнатой?… Но она, увы, не переставала мечтать именно о городской квартире и не видела в привычном мире окружающих её вещей никаких достоинств.

– Ну и ладно… насильно мил не будешь, – вполголоса с отчаянием произнёс Геннадий, – Но дочка, Раечка… нет, не отдам… сам воспитаю. Ей праздника не хватает в жизни, то же мне, Егор Прокудин в юбке, тому тоже всё праздника не хватало… Ладно, иди, гуляй, празднуй, в тридцать лет ещё можно жизнь поменять, но девчонке не дам жизнь калечить, с отчимом жить, у неё, слава Богу, отец живой…

Геннадий, мучимый раздумьями прождал почти до обеда – его домочадцы так и не появились. Надо было идти на другой конец посёлка к родителям Ларисы и выяснить всё… Но он не решался, словно боясь узнать окончательно правду. Он, казалось, сделался нечувствителен к усталости, но она как-то исподволь, незаметно навалилась и его думы-домыслы сами собой трансформировались в сновидения. Он задремал, как был, сидя за столом, уронив на него голову.

Геннадий опять видел тот же школьный двор и полуразрушенный сарай, и Ларису с Романом, но уже не старшеклассниками, а нынешними, тридцатилетними. Она в туго обтягивающем её цветном сарафане, в выходных босоножках. Он… он почему-то одновременно смахивал и на бомжа, и на непризнанного поэта-авангардиста: нестриженные, немытые космы до плеч, мятые брюки, несвежая рубашка, на ногах кроссовки без шнурков на босу ногу… И вот это нечистое создание уверенно тянет в сарай его Ларису, ухоженную, красивую, нарядную, уже не девочку, а, так сказать, мужнюю жену. А та, словно не замечая убогого вида кавалера, довольно улыбается и почти не противится. Сон позволял в отличие от реальности четырнадцатилетней давности видеть и то, что происходит внутри сарая – Геннадий незримо присутствует рядом, будто невидимка.