– Что он тебе предложил?

– Взять мою ферму за середину, скупить землю на десять миль в каждую сторону и разводить там голубков, чтоб хватило всякому солидному человеку в мире, будь то мужчина или женщина. Он хочет проложить рельсы для голубиных поездов и возить ощипанные тушки в вагонах с колотым льдом. Вот и бумагу вручил: подпись, печать, все по чину.

– Ты подписался с Фиском?

– И он не спрашивал у меня Голиафа. Только наличные, чтоб наловить голубей и договориться насчет земли. Лучше он, чем я сам. Чурбу Ньюэлла в долине всякий знает, и как пройдет слух, что за этим делом я стою, болотные акры будут бриллиантовыми.

– Но Фиск же плут. Он оберет тебя до нитки. Ты не увидишь ни цента за землю и ни одной голубиной задницы.

– Джим то же самое про тебя говорил, Джей. Сказал, что обвел ты его на пару миллионов золотых паев. Вот чего не понимаю, так это вас – такие дружбаны, а знай поливают один другого. Видать, в Нью-Йорке так заведено. Черт, да я б вам обоим родную сестру доверил, если б она у меня была.

– Есть там пункт для выхода? Покажи контракт.

– Не хочу я никуда выходить. Мне эти голубята попривычнее, чем Бруклинский мост. И потом, моста-то нет пока, и кто сказал, что, когда будет, все выйдет, как задумано?

Сертификат с резными краями и золотой печатью – пятьдесят долларов только за каллиграфию – отправился обратно в карман Джея Гулда. Чурба спрятал свой контракт.

– Считай, самое лучшее из всей поездки – повстречаться с такими людьми, как вы, – признался Чурба. – Высший класс, с большой буквы «К». С вашим мостом, и моими голубями, и со всем, что между, мы приберем к рукам этот мир, а после застолбим добрый кусок следующего.

– Если твои птички надумают пройти маршем через Бруклинский мост, будут платить, как все, – пообещал Гулд. – Запомни мои слова.

– Можно научить их плавать, – сказал Чурба.

– Может, передумаешь? – спросил Гулд.

– Дело сделано.

– Иди тогда с миром, Уильям.

– Ладно, Джей.

Мира не было. В тот же карман, что и договор с «Фиск энтерпрайзис», было впихнуто письмо Берты. Чурба таскал его с собой почти неделю, выбирая подходящий момент, чтобы поделиться новостями с Джорджем, у которого и без того разламывалась голова.

Дорогой муж надеюсь найти тебя в добром здравии. Со мной все хорошо. Скажи Джорджу что Анжелика убежала с лозоходцем Бататом. Еще приходил этот газетчик и сказал что исполин обман и не отсюда я в него стрельнула но все хорошо. Ты не волнуйся я ему сказала что ты ничего с Голиафом не делал это все Джордж Холл навалил его на нас и что ты мог делать? Зима пока мягкая. Все по-старому. Когда Анжелика еще не убежала она подарила мне красивую брошку и я получила от всех подарки так что спасибо. Перчатки которые ты мне послал подошли хорошо так что спасибо. Иногда приходят туристы смотреть на могилу ископаемого. Я показываю за 25 центов. Скажи Джорджу что мне очень обидно из-за Анжелики но что я могла сделать чтобы ее не пустить. Я не виновата. Я не могла смотреть за ней каждую минуту и днем и ночью. Вот и все. Пока больше ничего. Твоя любящая жена

Берта Ньюэлл

Это письмо стоило Чурбе шести ночей крепкого сна.

– Вот же она сидит. Поговори с ней. Она очень хорошая женщина, дедушка Исаак.

– Не вижу никаких женщин, – объявил Исаак Бапкин, занавешивая зеркало белой простыней. – Подай мне ножницы, Аарон.

– Ужас.

– Я сам возьму.

– Анжелика, скажи ему что-нибудь.

– Я не знаю, что сказать.

– Тут нечего говорить. – Исаак взял ножницы и надрезал собственный галстук. – Помоги мне подрезать лацканы.

– Зачем ты портишь хороший пиджак?

– Ладно. Я сам порежу. – Исаак указал на молитвенник с крошащимися бурыми страницами. – Подай мне на столе сидур. У меня умер единственный внук, Я буду читать каддиш.

– Что он будет читать? – переспросила Анжелика.

– Каддиш. Упокойную молитву.

– Он думает, что я тебя убила? – спросила Анжелика.

– Вы себе льстите. Он сам себя убил, – сказал Исаак.

– Это просто символ, – объяснил Аарон. – Послушай дедушка Исаак, пока ты не сделал того, о чем мы все будем жалеть, дай нам шанс. Анжелика тоже человек, у нее доброе сердце. Не пройдет и года, как ты полюбишь ее так же сильно, как и я. Она тоже тебя полюбит. Ты будешь с нами жить.

– У Аарона нет горшка, чтобы в него писать, но он получает где-то работу, так что Исааку Бапкину, старому больному человеку, останется только собрать свои вещи и уйти жить в церковь. Или лучше в ледяной дом?

– Не надо было говорить ему про иглу, – сказал Аарон. – Так и знал, что это обернется против меня.

– Мне вообще не надо было ничего говорить, – ответил Исаак.

– Там правда было тепло, мистер Бапкин.

– Что за буйволицу ты привел ко мне в дом? Она говорит «было тепло». Вэй’з-мир! – Исаак открыл молитвенник и перелистал страницы. – Ради этой женщины ты продал свою кобылу?

– Я найду работу. Вокруг Бостона много работы.

– Что ты будешь делать? Копать колодцы? Когда я говорю, что ты мертвец, я скорее прав, чем ошибаюсь. Может, рановато, но не очень. Что будет, когда придет ее муж сказать тебе «привет»? Ты устроишь с ним дуэль на шпагах? Проткнешь его своей палкой? Споешь ему про вишни?

– Это очень плохо желать зла собственному внуку, мистер Бапкин.

– Он что, дал мне выбор? Он привел домой гойшу мэйдель[89]и думает, я не замечу, как она волочет за собой багаж. Мазл тов.[90]Там не близнецы?

– Не надо со мной так, – сказал Аарон.

– Я с тобой никак. Это ты со мной как. Шенде на всех Бапкиных – до и после.

– Что такое шенде? – спросила Анжелика.

– Что-то среднее между позором и проклятием, – ответил Аарон.

– Ты ей все будешь объяснять? Скажи ей, кто будет читать надо мной каддиш.

– Я прочту над тобой каддиш.

– С какой стати? С каких это пор мертвые молятся? И потом, если ты жив и умер как еврей, как ты можешь читать каддиш над евреем, который умер? Посмотри этой гойке в ее голубые глаза. Она не знает, о чем я тут вообще говорю.

– Она знает достаточно.

– Оставь меня. Я в трауре. Я сижу шиву.

– Зачем ему шило?

– Шива – это время траура. Сидишь и скорбишь целую неделю. Приходят друзья и выражают соболезнования.