Как изменился Зильберг во время игры! Это уже не был педант-учитель, молодой, красивый, знающий, что половина класса его обожает, относящийся ко всему свысока, беспрестанно говорящий остроты, потому что уверен в том, что каждое его слово будет действительно принято за весьма остроумное, хотя увы! Если бы ученицы внимательнее вдумались в его остроты, они, может быть, изменили бы своё мнение.

Теперь он совсем переменился. Точно вырвавшийся на свободу мальчик, был весёлый, беззаботный, шаловливый. Высокий и стройный, в короткой тужурке, он представлялся мне другим, не гимназическим. Он не видел впечатления, произведённого им: я не тёрлась вокруг него, как все его обожающие, ничем не выдавала, как билось сердце. Да оно и не билось. Какая-то грусть томила меня. Желание чего-то, смутное, неопределённое желание.

Стоя у какого-то дерева, не сводила с Ивана Александровича глаз, сердце у меня замирало. Вот он бежит, вот он споткнулся и упал. В эту минуту я не сознавала ни где я, ни что со мною. Он так легко, так грациозно упал на одно колено, с таким весёлым смехом поднялся. Игра шла своим чередом. «А вот я кой-кого поймаю», – раздалось возле меня, и Иван Александрович легко ударил по плечу. Я очнулась, бросилась за ним, как ошалелая, обогнула дерево и как хлопну его по воротнику! Перепугалась сама! А он подбежал к Арендт. Она сидела на пне, грациозная и хорошенькая, как картинка, но с грустным, затуманенным личиком. Видно наступила реакция, о которой она мне говорила днём. «А вот я кой-кого поймаю». Она подняла на него грустные глаза и тихо сказала: «Я не играю, устала».

Потом мы возвращались домой. По дороге пробовали петь, но не выходило что-то. Очарование прошло, Иван Александрович казался мне даже противным. «Что в нём хорошего? – думалось мне. – Как я могла так обознаться?» Просто русский немец белокурый, физиономия – то, что называется fade[29], вид самоуверенный, «кверху ус закручен лихо» и тот самый учительский тон, преисполненный сознания своего превосходства и вашего ничтожества.

Но какая тоска у меня на душе! Это, кажется, всегда в мои годы у девочек бывает такая жажда любви. Господи! Когда она придёт, эта любовь? Ведь должна же когда-нибудь прийти? Неужели может человек прожить жизнь, не любив? Но кого любить?

Санкт-Петербург, октябрь 2017 г.

Уроженка Ирбита встретила Ксану как родную.

– Меня, кстати, Лариса зовут, – сообщила она, выложив на стол гору папок и подшивок.

«Надо хоть шоколадку ей купить», – подумала Ксана. Она решила начать с самой толстой подшивки, напоминавшей многослойный торт. В ней документы, касающиеся студентов Института инженеров путей сообщения императора Александра I, обучавшихся здесь вплоть до 1902 года. Ксану интересовал только один – Алексей Михайлович Лёвшин. Личные дела были подшиты по алфавиту. Вот же он, Лёля. Точнее, написанные его рукой слова:

Почерк у Лёли был превосходный – разборчивые, крупные буквы выписаны без всяких украшательств. Чернила смородинного, как раньше говорили, цвета. Ксана вглядывалась в исписанный пожелтевший лист, подклеенный к переплету, и чувствовала смятение. Она как будто бы смотрела на своё новое назначение, от которого теперь не отвертеться. Даже ощутила внезапный порыв сбежать из архива, оставив на столе документы. Лучше бы в Русский музей сходила или в кино, чем просиживать штаны над неподъёмным увражем… К счастью, паника длилась недолго. Ксана читала один документ за другим – сначала внимательно, потом всё чаще и чаще отвлекаясь и думая о том, что к каждой бумаге у неё множество вопросов и что задать их некому.

В последней записи от 1902 года было сказано, что Лёля проживал в Спасской части 3-го участка, на углу Садовой и Гороховой улиц, в доме № 36 и был записан студентом. Запись подтверждалась участковым приставом: в те времена дозволение на проживание в столице требовалось хлопотать и получать отдельно для каждого. А потом? Что было потом? Что случилось с Лёлей после революции, почему о нём нет никаких упоминаний в поздних дневниках Ксенички? И где все эти студенты на букву «Л» и другие буквы русского алфавита? Уехали за границу, были убиты на улицах Петрограда, обрели новое счастье в коллективном труде во имя высокой цели?

А ведь именно сегодня – сто лет русской революции, вспомнила Ксана. Её мысли тоже будто бы кто-то вспугнул, пытаясь влезть в них, раздвоить каждую. Похоже на сеанс в кинотеатре «Салют», куда они в хорошие дни ходили с Андрюшей, – новых залов здесь наделали множество, но о звукоизоляции не побеспокоились. В одном зале смотрели тягучую мелодраму, в другом шёл боевик, и звуки выстрелов или подробного избиения проникали в мелодраму через тонкие стены, меняя сюжет и добавляя ему новые смыслы. Обычные зрители раздражались, Андрюшу это смешило, а Ксане почему-то нравилось потустороннее вмешательство, похожее на реальность, живую жизнь, которая толчками бьётся рядом.

Любителю искусства теперь нужно пребывать в неустанных трудах по разгадыванию ребусов. Литература, живопись, фотография, театр, кино – всё ждёт толкований, постоянного напряжения ума. У зрителя есть право домыслить выдуманную историю, но есть ли право домысливать настоящую, финала которой ты не знаешь? Как заполнять пробелы, вставлять пропущенные буквы? Не изменит ли вольное обращение с прошлым то будущее время, что ещё только зреет, невидимое, но неизбежное?