неолиберализма. Одиночество – это следствие процесса, в ходе которого «мы разорвали мир природы на части, ухудшили условия нашей жизни, отказались от своих свобод и перспектив ради навязчивого, атомизирующего, безрадостного гедонизма, в котором, употребив все остальное, мы начинаем охотиться на самих себя. Вот ради чего уничтожили мы суть нашей человечности – наши связи»[1045]. Армия одиноких людей, которым грозят обнищание и преждевременная смерть, служит одновременно мерилом провала позднего капитализма и источником энергии для проведения фундаментальных реформ. Цифры в этом дискурсе имеют значение. Риск распада общества огромен; шансы избежать негативных последствий незначительны и уменьшаются. Социальная разобщенность – недомогание; коллективный протест – решение.

Одиночество и уединение

В дискурсе об одиночестве уединение предстает двойным отрицанием. Это состояние тех, кто не находится в компании и кто не чувствует себя одиноким. Этот опыт редко называют по имени, несмотря на то что он составляет большинство ответов в большинстве опросов. Кит Снелл называет его «желаемым и не одиноким состоянием, чем-то вроде результата удовлетворения желания приватности»[1046]. Как отметила Сара Мейтленд, напряженные публичные дебаты об одиночестве затуманили позитивную функцию уединения[1047]. Однако можно утверждать, что влияние позднего модерна на социальные отношения лежит на границе между уединением и одиночеством[1048]. Когда Иоганн Циммерман рассматривал этот вопрос в конце XVIII века, он подчеркивал, как мы видели, важность перемещения от одиночества к общению и обратно[1049]. Безопасное, продуктивное одиночество было функцией выбора: человек должен иметь возможность свободно входить в уединенное состояние и выходить из него. Как и большинство его современников, Циммерман не использовал термина «одиночество»; однако деструктивное уединение, которое он подробно обсуждал, во многом соответствовало современному употреблению этого слова. Ущерб причинялся тогда, когда человек отрывался от общества против его воли или же предавался такому уединению, как монашеский обет или глубокая меланхолия, – уединению, от которого нет спасения. В соответствии с преобладавшим тогда взглядом на этот предмет, Циммерман предположил, что лишь определенной категории образованных мужчин можно доверить безопасное перемещение между творческим и вредным уединением. В наше время речь идет уже о мужчинах и женщинах всех возрастов и классов, однако акцент на управлении этим переходом между двумя состояниями остается вполне актуальным. Психологи Кристофер Лонг и Джеймс Эверил сделали вывод, что «добровольность или степень контроля, которой обладает человек в той или иной ситуации, может быть наиболее важным фактором, определяющим баланс между позитивным уединением и переживанием одиночества»[1050].

Одной из причин нынешнего ощущения кризиса стал резкий рост после Второй мировой войны числа домохозяйств, состоящих из одного человека[1051]. Однако результаты ряда опросов поставили под сомнение связь между физическим фактом жизни в одиночестве и эмоциональным страданием от одиночества[1052]. Начиная с исследований Питера Таунсенда в 1950–1960-х годах и заканчивая совсем недавними исследованиями Кристины Виктор и ее коллег, было установлено, что пожилые люди, чей образ жизни поначалу вызывал тревогу из-за их социальной изоляции, в большинстве случаев пользовались возможностями, а не страдали от лишений[1053]. Летиция Пеплау, возглавлявшая исследования по этой теме в Соединенных Штатах в 1980-х, утверждала, что широко распространенное мнение, будто одинокие пожилые люди «ведут жалкую социальную жизнь», является «мифом»[1054]. Дело не в том, что после 1945 года у старшего поколения вдруг возникло желание жить отдельно от детей или других родственников как можно дольше. Скорее, как и в случае с неприкосновенностью частной жизни, набор материальных условий делал все более возможной реализацию давних устремлений[1055]. После введения в 1948 году адекватных пенсий и связанного с этим улучшения доходов на протяжении жизни, жилищных условий, медицинского и социального обеспечения стремление к самостоятельной жизни стало попросту легче удовлетворять. Супружеские пары откладывали переезд к детям, а оставшиеся в живых вдовы продолжали вести свое хозяйство до тех пор, пока были физически способны это делать[1056].

Все более сильным среди пожилых людей становится не страх перед одиночеством, а страх потерять независимость. У более молодых, чьи склонность и способность содержать семью в последнее время возросли, наблюдался более широкий спектр потребностей и обстоятельств, но общей для всех была способность самостоятельно решать, как жить. Это достижение было отмечено во всех возрастах – начиная с тех, кто в двадцать с чем-то лет не желал ни возвращаться в родительский дом, ни делить жилье с полузнакомыми людьми, и заканчивая теми, кто в среднем возрасте стремился к полной автономии в отношениях или же по своему темпераменту был склонен наслаждаться собственной компанией больше, чем жизнью с партнером[1057].

Возможность жить в одиночестве росла с повышением гибкости социальных сетей. В первые послевоенные десятилетия физическое расположение и формы эмоциональной и материальной поддержки были в большинстве сообществ тесно связаны друг с другом. Новаторский опрос, проведенный Шелдоном среди одиноких пожилых людей, показал, что «сравнительно немногие пожилые люди живут в полной изоляции, подавляющее большинство из них живут в контакте с детьми, поэтому каждого из них нужно рассматривать как часть семейной ячейки, а не как обособленного индивида»[1058]. Четыре процента из его выборки жили по соседству со своими детьми. Несмотря на последующее переселение из городских трущоб в пригородные поместья, еще в 1980-х годах пожилые люди жили в среднем не дальше от своего ближайшего потомства, чем в общинах начала XIX века[1059]. С течением времени расстояния увеличивались, однако способность семей как признавать, так и выполнять обязательства перед потенциально изолированными членами оставалась в основном неизменной[1060]. Бабушки и дедушки продолжали участвовать в жизни детей и внуков и, в свою очередь, могли рассчитывать на материальную и эмоциональную помощь, если сталкивались с трудностями[1061]. Роль членов семьи повышалась, а не подменялась ростом взаимодействия с друзьями, будь то по месту жительства, на рабочем месте или где-нибудь еще дальше[1062]. Распространение практики владения автомобилем среди рабочего класса в третьей четверти столетия означало, что физический контакт больше не ограничивался расстоянием, которое можно пройти пешком, или доступным общественным транспортом. Задолго до цифровой революции сетевое уединение – способность тех, кто физически пребывает в одиночестве, сохранять поддерживающий их контакт с далекими родственниками или друзьями – становилось все более значимым. В середине 1970-х телефон наконец обогнал переписку, и еще десять лет назад он оставался наиболее широко используемой формой связи. В 2007 году в рамках ежегодного статистического опроса «Британские социальные установки» (British Social Attitudes Survey) респондентов спросили, какими средствами они поддерживают «контакт с близким другом, родственником или другим близким человеком (кроме супруга или партнера), чтобы рассказать о своем