Что касается монастыря, то судьба его несколько раз круто изменялась. Сначала его превратили в тюрьму. Гондуэн поместил перед ним со стороны выходящей напротив решетки Медицинской школы фонтан в виде гробницы, который позже превратился в портик Клинического госпиталя, помещенного в уцелевших зданиях монастыря. Воспользовались и садом, построив там несколько павильонов для занятий анатомией. Это продолжалось до 1877 года, когда были начаты работы по постройке Практической школы медицины, не пощадившие старого монастыря. Во время его разборки пришли к заключению, что он был построен в XVII веке на фундаменте из очень древних камней, на некоторых сохранились еще следы скульптурных изображений. Без сомнения, они были взяты с развалин первой церкви, сгоревшей в 1580 году. На столбах монастырского двора виднелись еще остатки железных скреп, которые поддерживали дивные решетки, выброшенные на слом в эпоху революции; под церковью нашли несколько гробов, сохранившихся в целости; в числе них были гробы с останками нескольких дворян из семьи де Бульон, погребенных в родовой часовне. Гробы эти, простоявшие некоторое время в бюро архитектора, были затребованы маркизом Галаром, потомком фамилии де Бульон, который перевез их в замок Видевиль. Если мы упомянем еще о статуэтке Людовика Святого, найденной во время раскопок, которая, вероятно, была зарыта в 1792 или 1793 году, чтобы спасти ее от поругания[336], то перечислим все открытия, сделанные во время разрушения монастыря Кордельеров.

Когда на расчищенном участке приступили к сооружению зданий Практической школы, то на новом плане сохранили внешний вид и пропорции старого монастыря. Арки его той же ширины и их столько же; для их постройки воспользовались старыми камнями, обтесав их еще раз. Современный двор Практической школы до высоты второго этажа приблизительно напоминает, по крайней мере с трех сторон, старинный монастырский двор Кордельеров. Толстая стена, разделяющая профессорские лаборатории, является стеной древней церкви, сохраненной ввиду ее толщины и крепости. Из всех остальных построек монастыря кроме трапезной не осталось ничего.

«Консьерж (сторож) — имя существительное, мужского рода. Человек, охраняющий дом». Так говорит словарь, и он прав: слово «консьерж» происходит от латинского глагола соnservare (сохранять). Следовательно, «консьержери» или сторожевая служба есть во всех дворцах, во всех министерствах, во всех гостиницах. И все же — судите сами, как сильно история влияет на воображение народа, — на свете существует лишь один Консьержери. Название это совершенно потеряло свой первоначальный смысл и не вызывает больше у нас в сознании образа честного служаки, наблюдающего из своей каморки за порядком и благополучием дома. Напротив, при этом слове нам представляется грозная тюрьма, зияющая бойницами; на узких окнах ее — тройные решетки, по краям — огромные зубчатые башни. Внутри скрыт лабиринт извилистых лестниц, подземных темниц, темных переходов и смрадных камер. В том выражении, с каким народ Парижа произносит зловещее слово «Консьержери», есть что-то, говорящее, что это место ужаса и отчаяния, где все соединилось, чтобы мучить людей… При этом представлении в вас закипает гнев и разгорается ненависть, какую во все времена внушали народу Бастилии и их тюремщики.

У старой тюрьмы Дворца правосудия действительно суровый вид; ее почерневшие стены, узкие слуховые окна, высокие аспидные крыши — все способствует этому. Особенно впечатляет ее стрельчатая дверь, которая, кажется, вросла в землю, закрытая двойной решеткой и совершенно раздавленная громадой возвышающегося над ней здания. Дверь эта такая маленькая, низкая и узкая, что могла бы быть входом в подземелье; она почти совсем незаметна в тени двух соседних с ней башен — Цезаревой и Серебряной.

Я вспоминаю о странном удивлении — я чуть было не сказал «разочаровании», — испытанном зрителями во Французском театре на генеральной репетиции «Термидора» Сарду. Было известно, что последний акт пьесы происходит в Консьержери, и каждый ожидал увидеть традиционную декорацию двух старых башен, встающих черными силуэтами на берегу Сены, мрачных построек с маленькими решетчатыми окнами, никогда не озаряемых солнечным светом и придающих строгий вид набережной Часов…

Занавес поднят… Какая неожиданность! Сцена изображает маленький мощеный дворик вполне современной архитектуры, холодной, но отнюдь не зловещей. В глубине виднеются колоннады Дворца правосудия; в одной из арок видна изящная решетка, окаймляющая бульвар у того же дворца. И это Консьержери в эпоху революции? Я знаю людей, которые не могли прийти в себя от изумления.

И все же эта картина совершенно правдива. Большой парадный двор Дворца правосудия, Майский двор, как его называют уже несколько веков, действительно не отличается живописностью. Его правильные очертания, выстроенные в торжественном вкусе, обладают всей необходимой банальностью официозных памятников. Одно лишь громадное крыльцо с его широкой лестницей и изящными фонарями представляет собой внушительное и поистине прекрасное произведение.

Если подняться по ступеням этого крыльца и подойти к низкому карнизу верхней лестницы, увидишь внизу маленький двор, соединенный с Майским двором посредством арок, закрытых решеткой. Из этого маленького, не имеющего названия двора в эпоху революции входили в Консьержери. Через него вели всех жертв кровавого трибунала; на этих ступеньках стоял палач, пересчитывая свою добычу; к этой решетке подъезжали роковые телеги… Ничто здесь не изменилось[337]: это те же стены, та же железная решетка, те же перила — тогда они были новыми, а теперь покрыты ржавчиной. Ни одно место в мире не было свидетелем стольких слез; ни один камень не присутствовал при таких потрясающих драмах. Впрочем, место это теперь забыто. Наше время обладает своего рода лицемерной стыдливостью, заставляющей его скрывать свои язвы; тюрьма еще существует и стоит совсем рядом с Дворцом правосудия, но она так замаскирована, так затеряна среди других зданий этого громадного учреждения, что можно обойти во всех направлениях его многочисленные галереи, не догадываясь даже, что под плитами, по которым ступает наша нога, находятся темницы.

Нам хочется попытаться изобразить это зловещее место, теперь сильно преобразившееся, таким, каким оно было в 1793 и 1794 годах. Труд этот можно назвать утомительным и неблагодарным, но он не бесполезен, так как древние строения Консьержери осуждены на гибель и должны уступить свое место новым постройкам. Эту картину много раз изображали, часто мастерски, но искусству при этом всегда отводилось больше места, чем истине. И здесь мы опять будем гордиться, если пышным фрескам, написанным историками или романистами, нам удастся противопоставить простой набросок, все достоинства которого будут заключаться в точности и правдивости каждого его штриха.