Эндрю услышал одобрительное бормотание матери, и, прежде чем он успел смыться, в коридоре возник Саймон: тот набрал полные лёгкие воздуха и начал звать сына по имени, не сразу заметив, что Эндрю стоит перед ним.

— Что ты тут делаешь?

Лицо Саймона лишь наполовину освещалось светом, проникающим из гостиной.

— Попить хотел, — солгал Эндрю; отец не любил, когда сыновья без спросу таскали еду.

— Ты ведь в эти выходные начинаешь работать у Моллисона?

— Ага.

— Так, хорошо, а теперь послушай меня. Я хочу знать всё, что тебе станет известно про этого ублюдка, ты меня понял? Всё дерьмо, какое только сможешь раскопать. А заодно и про его сынка, если что-то услышишь.

— Хорошо, — ответил Эндрю.

— А я всё выложу на этом грёбаном сайте, — пообещал Саймон и вернулся обратно в гостиную. — Мать твою за ногу: Призрак Барри Фейрбразера!

Эндрю торопливо шарил в холодильнике — где отщипывал в горстку, где отделял прозрачный ломтик, лишь бы не было заметно, — а в голове носилась ликующая мысль: «Я остановил тебя, придурок, остановил!»

Он добился своей цели, а Саймон и знать не знал, кто разрушил его честолюбивые замыслы. Парадокс был в том, что он даже попросил у Эндрю помощи. Всё перевернулось с ног на голову, ведь когда Эндрю впервые сказал родителям, что хочет работать в кафе при кулинарии, Саймон разъярился:

— Вот безмозглый щенок! У тебя же аллергия, кретин.

— Я постараюсь не есть орехов, — ответил Эндрю.

— Не умничай, Пицца-Тупица. Вдруг случайно сожрёшь, как тогда в школе? А мне снова с тобой валандаться.

Но Рут поддерживала Эндрю, убеждая Саймона, что сын уже большой и может сам о себе позаботиться. Когда Саймон вышел, она попыталась убедить Эндрю, что Саймон волнуется о нём.

— Единственное, о чём он волнуется, — как бы не пропустить футбол, если вдруг придётся везти меня в больницу.

Эндрю ушёл к себе в комнату; одной рукой он закидывал в рот еду, а другой набивал эсэмэску Пупсу.

Он думал, что всё позади, всё закончилось, всё утряслось. Просто ему ещё не доводилось наблюдать алхимию брожения, которая начинается с крошечных пузырьков и ведёт к необратимым переменам.

Ничего хуже переезда в Пэгфорд ещё не случалось с Гайей Боден. Она изредка наведывалась к отцу в Рединг, но, в принципе, Лондон был единственным знакомым ей местом. Идея Кей перебраться в маленький городок на юго-западе Англии казалась Гайе такой невероятной, что она лишь месяц спустя начала воспринимать её всерьёз. А поначалу она решила, что это очередная безумная затея Кей, примерно как покупка двух цыплят для их маленького заднего дворика в Хэкни (кстати, через неделю их съела лисица) или как варка домашнего апельсинового джема (при полном её неумении готовить), когда они сожгли все кастрюли, а Кей вдобавок ошпарила руку так, что на всю жизнь остался шрам.

Оторванная от друзей, которых знала с начальной школы, от дома, в котором жила с восьми лет, от уик-эндов со всё более безудержными городскими развлечениями, Гайя, несмотря на свои мольбы, угрозы и протесты, оказалась брошенной в новую жизнь, о существовании которой даже не подозревала. Мощённые булыжником улицы; магазины, работающие до шести; церковь как единственное место, где люди собираются вместе; пение птиц и отсутствие любых других звуков, — Гайе казалось, что её затянула чёрная дыра.

Они с Кей всегда были близки (отец Гайи никогда с ними не жил, а отношения Кей с двумя другими мужчинами не были узаконены); то распекая, то утешая друг дружку, мать и дочь с годами стали напоминать соседок по квартире. Теперь на другом конце стола Гайя видела врага. Единственное, чего она хотела, — любым способом вернуться в Лондон и отомстить матери за свои мучения. Она не могла решить, чем бы побольнее задеть Кей: то ли провалить экзамены, то ли сдать, но напроситься жить к отцу на время обучения в лондонской гимназии. Но пока ей приходилось существовать на чуждой территории, где её облик и манера речи делали её иностранкой, хотя раньше служили пропуском в ряды избранных.

Гайя даже не стремилась завоевать себе популярность в «Уинтердауне»: местные ребята вызывали у неё чувство неловкости своим провинциальным говорком и убогими представлениями о развлечениях. Упорно не желая общаться ни с кем, кроме Сухвиндер Джаванды, она отчасти бросала вызов школьным заводилам, а отчасти — проявляла родство с любым, кого считали изгоем.

То, что Сухвиндер согласилась вместе с ней подрабатывать официанткой, подняло их дружбу на новый уровень. А на следующем сдвоенном уроке биологии Гайя предстала перед Сухвиндер в новом свете, и та наконец поняла истинную причину расположения к ней этой красивой и стильной новенькой девочки. Настраивая окуляр микроскопа, Гайя пробормотала: «На кого ни глянь — всё белым-бело, правда?»

Сухвиндер поддакнула прежде, чем успела осознать услышанное. Гайя продолжала болтать, но Сухвиндер слушала вполуха. «На кого ни глянь — всё белым-бело». И правда.

В «Сент-Томасе» её как-то вызвали к доске и попросили рассказать о сикхизме, так как она была единственной в классе ученицей со смуглым цветом кожи. Она покорно стояла перед классом и рассказывала о гуру Нанаке, основателе сикхизма, который однажды нырнул в реку и пропал; все считали, что он утонул, но через три дня он появился из реки и сказал: «Нет ни индуса, ни мусульманина».

Услышав, что кто-то жил под водой трое суток, одноклассники покатились со смеху. Сухвиндер не осмелилась сказать, что Иисус тоже сначала умер, а потом воскрес. Она скомкала историю о гуру Нанаке, чтобы поскорее сесть на место. Сухвиндер посещала гурдвары[19]всего несколько раз в жизни: в Пэгфорде их вообще не было, а в Ярвиле гурдвар представлял собой небольшое здание, где, по словам родителей, заправляла другая каста — чамары[20]. Сухвиндер никогда не могла понять, какое это имеет значение, ведь гуру Нанак запрещал любые кастовые различия. Всё это сбивало с толку, поэтому она радовалась пасхальным яйцам и любила украшать рождественскую ёлку, а навязанные мамой книги о жизни гуру и догматах кхалсы считала крайне запутанными.

Приезжая в гости к маминым родственникам в Бирмингем, где почти все прохожие были смуглыми, а магазины ломились от сари и индийских приправ, Сухвиндер чувствовала себя не в своей тарелке. Её двоюродные сёстры говорили на пенджаби так же свободно, как и на английском; они жили бурной городской жизнью. Кузины были симпатичными и модными. Они посмеивались над её провинциальной юго-западной картавостью и над отсутствием вкуса, а Сухвиндер терпеть не могла, когда над ней смеялись. До того как Пупс Уолл начал мучить её бесконечными издёвками, до того как их класс разделили на потоки, в результате чего она оказалась в одной группе с Дейном Талли, ей всегда не терпелось вернуться в Пэгфорд. Пэгфорд в ту пору был для неё раем.