Если степень влияния Истории Российской Татищева на Записки касательно Российской истории еще далеко не изучена, а также достоверно неизвестно, насколько точно следовала Екатерина выпискам, которые для нее делали сотрудники Миллера, то о ее проводниках в мир за пределами русской истории имеются лишь самые первые сведения. В 1790-е годы ее ближайшими ассистентами были два немца – сотрудника Петербургской академии наук: Иоганн Генрих Буссе – библиотекарь, издатель журнала Journal von Rußland и редактор газеты St. Petersburger Zeitung, выходивших на немецком языке, ставший позднее пастором лютеранской общины Васильевского острова и советником консистории[758]; а также Христиан Фелькнер, переводивший поздние части Записок касательно Российской истории на немецкий язык. По крайней мере эти два педанта, писала императрица Гримму, гарантированы ей в качестве читателей[759].

В другой раз, когда Екатерина попыталась выступить исследовательницей и не побоялась опубликовать результаты своих трудов, в качестве ассистента и эксперта она выбрала себе академика Петра Симона Палласа. В 1786–1787 и 1789 годах oн выпустил в двух частях словарь, содержавший сравнительные списки слов, примеры для которых императрица собирала сама, – Linguarum totius orbis vocabularia comparativa; Аugustissimae cura collecta (Сравнительные словари всех языков и наречий, собранные десницею Высочайшей Особы)[760]. Еще современники задавались вопросом о научной целесообразности этого труда, и создается впечатление, что оба именитых автора относились к плоду своей деятельности без особой страсти. Защищая свою репутацию два десятилетия спустя, Паллас оправдывался перед уважаемым филологом Фридрихом Аделунгом: от поручения отказаться он не мог, а расположить материал по своему усмотрению ему дозволено не было; кроме того, редактируя материалы, он испытывал давление со стороны нетерпеливой Екатерины[761]. Императрица, в свою очередь, тоже пустила интерпретаторов ее кропотливых лингвистических занятий по ложному следу. Весной 1785 года, преуменьшая значимость своих исследований, она писала Циммерману, что для избавления от ипохондрии и скуки в течение девяти месяцев выбирала от двух до трех сотен русских «коренных слов» (mots radicaux) – и подбирала к ним соответствия из более чем двухсот языков: «После того как я прочла книгу об уединении, этот конек мне наскучил»[762]. Поскольку, однако, из писем к Гримму и Циммерману и из дипломатических депеш известно о сильнейшем потрясении, которое вызывала у Екатерины смерть ее любимого фаворита Александра Дмитриевича Ланского в июне 1784 года[763], некоторые историки считали достаточным свести все объяснения к необходимости развеяться – за любым, пусть даже бесполезным в перспективе, занятием.

Книга Циммермана и в самом деле не оставила Екатерину равнодушной. Возможно, однако, императрица просто смогла спрятать обычную лесть за риторической фигурой: она похвалила труд автора, позволив себе заметить, что вызванное им восхищение пересилило у нее даже увлеченность ее собственными научными занятиями[764]. Кроме того, односторонняя психологическая трактовка подчиняет себе другую, не менее важную биографическую информацию, содержащуюся в тех же самых источниках, а также ее научный контекст, причем игнорируется устойчивость и политическая мотивированность лингвистических интересов Екатерины[765]. Наконец, обманчиво представление, что под влиянием личностного кризиса 1784 года императрица утратила интерес к русской истории. В действительности она лишь приостановила написание и публикацию Записок касательно Российской истории. Ее интерес к истории тем не менее был не только жив, но и не ограничивался более рамками Российской империи. Собственные исследования добавили ему новое, универсально-историческое измерение. Ее понимание всемирной истории как истории человеческого духа, поступательного, вопреки всем противоречиям и откатам назад, распространения цивилизации и просвещения, не было чем-то новым. Это видение восходит к ее рецепции исторической философии Вольтера и энциклопедистов в середине 1750-х годов, будучи, таким образом, даже старше, чем ее интерес к истории России. Новым для Екатерины 1780-х годов стало возникшее у нее под воздействием прочитанной литературы стремление внести свой личный, практический вклад в написание истории народов мира.