После такого волнующего начала последовал обычный пробел. Бауэр так и не появился, но приказ есть приказ, посему я на следующее утро сел на первый же самолет «Люфтганзы» и к полудню был в Берлине. В своем офисе я узнал, что адъютант Гитлера Фриц Видеман уже спрашивал, прилетел ли я, и просил меня явиться в канцелярию к четырем часам дня. Инструкции, имевшиеся у него для меня, содержали то, что я меньше всего ожидал: «Господин Ганфштенгль, фюрер желает, чтобы вы немедленно вылетели в Испанию, чтобы защитить там интересы наших корреспондентов. Вероятно, у них много проблем, и надо, чтобы кто-то вроде вас уладил там дела». Из меня как будто выпустили воздух. «Тогда, черт побери, к чему такая спешка? – спросил я. – Послезавтра мое пятидесятилетие, и у меня в Уффинге будет семейный праздник. Это дело наверняка могло бы подождать. В любом случае, почему для этого выбрали именно меня?» – «Я понимаю, что дело срочное и что вы должны вылететь завтра, – ответил Видеман. – Вы очень хорошо знаете генерала Фаупеля, нашего посла в той стране, не так ли?»

Это было истинной правдой, я знал его. Мой приказ начал обретать приблизительный смысл. Видеман продолжал говорить: «Почему бы вам не придерживаться договоренностей, Ганфштенгль? – сказал он дружеским тоном. – Кое-кому из нас будет страшно недоставать вас здесь. Если вы добьетесь успеха в этой миссии, я не сомневаюсь, фюрер вновь возьмет вас сюда, а ваше влияние будет очень ценным».

В ретроспективе я могу только допускать, что Видеман говорил искренне. Он был чуть выше остальных членов гитлеровского ближайшего персонала, немножко провинциальный кадровый офицер, командовавший пехотной ротой в войне, на которой Гитлер был посыльным. Мы с ним всегда ладили. Если бы все, что он сказал, было правдой, подумал я. Кто знает, может, еще есть шанс все поставить на правильные рельсы. «Советник министерства пропаганды Берндт введет вас в детали, – продолжал Видеман. – Я схожу к нему прямо сейчас».

Берндта я знал. Он был руководителем отдела прессы у Геббельса и был из тех, кто железной рукой держал однополую германскую прессу. Его обязанностью было следить, чтобы газеты никогда не отклонялись от узкой тропки, проложенной его шефом. Он принял меня достаточно приветливо. «Наши люди не получают от властей Франко того содействия, какое должны. Там находится капитан Болин, который, похоже, и есть причина всех проблем. Вам надо заставить его изменить свое поведение. Вы полетите в Саламанку и устроитесь в Гранд-отеле, который мы заняли целиком под свой штаб под прикрытием фиктивной организации, называющейся «Хисма». К ней вы будет прикреплены».

Все выглядело совершенно правдоподобно. Затем Берндт углубился с каким-то неуместным смакованием во множество ненужных деталей о том, как опасны условия в Испании, где нет четко обозначенной линии фронта, где вражеские патрули появляются в самых неожиданных местах, и так далее. Не знаю, то ли он пытался припугнуть меня, но он сам был в Испании несколько месяцев назад и, кто знает, рассчитывал найти во мне симпатизирующего слушателя. «Выдадим вам поддельный паспорт, – продолжал он. – Пожалуйста, пришлите нам, как только сможете, пару фотографий». Эта просьба сопровождалась дальнейшими деталями об опасности быть подбитым над коммунистической Испанией и необходимости из соображений безопасности никому не сообщать, даже персоналу моего отдела, о моей миссии. «И как долго мне предстоит быть в отъезде?» – спросил я. «Примерно пять или шесть недель». – «Теперь слушайте, Берндт. Ваших людей я знаю. Это означает что-то до трех-четырех месяцев. Я не могу уезжать на такое длительное время при таком коротком сроке на подготовку. Даже если я заброшу свой день рождения, у меня есть еще домашние дела, которые надо уладить. Кроме того, большая часть моего гардероба – в Мюнхене. Я не могу ехать в район боевых действий в полосатых штанах и в фетровой шляпе». – «Вам пришлют ваши вещи самолетом из Мюнхена, – ответил Берндт. – У нас было много проблем с организацией этого рейса, и вы должны вылететь завтра в четыре часа дня. Мы пришлем за вами машину в три, чтобы довезти до аэродрома. К тому времени у меня будут ваши документы, и все формальности будут улажены».

Вернувшись в свой отдел, я лихорадочно сделал кое-какие свои дела, сказал своим сотрудникам и всем тем друзьям, с кем смог связаться, что буду отсутствовать какое-то время, велел передать, что, если кто будет меня искать в тот вечер, я на ужине в финской дипломатической миссии, и отправился домой для перемены обстановки. Это был мальчишник, и за кофе появился дополнительный гость – личный адъютант Геринга полковник Боденшатц, которому также было суждено сыграть какую-то роль в последовавших за этим событиях. Он приветствовал меня с чрезмерным дружелюбием, вновь повторил тот аргумент, что у меня есть прекрасная возможность реабилитировать себя перед Гитлером, и сказал, что сам Геринг хотел бы меня видеть на следующее утро перед вылетом.

Я нашел этого толстяка в его самом веселом настроении, как будто бы никогда и не существовало вражды между мной и нацистским триумвиратом. Он заявил, что хочет, чтобы я напрямую докладывал ему о ситуации, с которой я столкнулся, и давал ему совершенно неискаженную оценку политической жизни в Испании. Потом в своей грубой манере, с громким хохотом посоветовал мне быть поосторожнее с женщинами, когда доберусь до места, и рассказал о том, как его военные летчики уже подхватили венерические заболевания. Но это был Геринг, типично в своем духе.

Ко времени, когда машина подъехала к моему дому, меня все еще досаждало, как меня подгоняли вот таким образом, но я был более или менее убаюкан относительно характера моего задания и, возможно совершенно глупо, надеялся, что оно может привести к тому, что моя рука опять ляжет на рычаг тормоза в канцелярии. Внешне явно не виделось никаких признаков перемен в политике Гитлера, но совсем не представлялось неестественным, что он почувствовал, что зарвался, особенно в отношении германского вмешательства в Испании, и что настал момент, когда мой голос Кассандры не будет лишним. Это потом окажется самыми дурацкими мыслями, когда-либо приходившими мне в голову.

В машине находились два человека: один – функционер из министерства пропаганды, а другой – довольно неопрятный и неряшливый молодой человек в пальто из верблюжьей шерсти, который представился как Яворски и сказал, что придан мне как фотограф и что знает Испанию как свои пять пальцев. На шее у него болталась фотокамера, но, насколько я понимал, это было единственное, что он умел делать. Я всегда подбирал себе работников сам, и мне не понравилось, как его мне навязали. По дорогое в аэропорт он и другой парень – думаю, его звали Нойман – вели громкую беседу об ужасах и жестокостях испанской гражданской войны, с жуткими подробностями и даже фотографиями расчлененных женских тел. Мое мнение о Яворски упало еще ниже.

К своему удивлению, я заметил, что машина едет не на юг, где расположен аэродром Темпельхоф, а по западному шоссе, ведущему из города. Однако мне объяснили, что мы едем на аэродром Штаакен, так как я должен лететь на военном самолете. Потом на углу Адольф-Гитлер-плац, в пригороде Берлина, мы подобрали Берндта, который взобрался на переднее сиденье, наклонился и вручил мне германский паспорт. «Вас зовут Август Леман, – сказал он, – а ваша профессия – художник и декоратор интерьеров». Что за дурацкая идея, подумал я, и пристально посмотрел на него. Клянусь, он усмехался уголком рта. Подъехав к въезду на аэродром, мы остановились, и Берндт исчез за воротами минут на двадцать или около этого. Когда он вернулся, мы въехали и в конце концов остановились возле нескольких самолетов. Там нас ждал Боденшатц с комендантом авиабазы полковником Кастнером.