Вот на этой фотографии я его сразу узнал. Хотя раньше видел одну-единственную карточку — ту, где он уже ветеран, увешанный медалями, а за шею его обнимает одиннадцатилетняя Софья!

На следующей фотографии — последней, четвертой — он был в той же немецкой форме, но лицо его было дано крупным планом. И он уже не улыбался. Большие, красивые, очень светлые глаза — глаза Софьи! — смотрели из-под фуражки с черепом на высокой тулье. Как там назвал его Сева Горовиц? «Этот фашист»… Действительно — этот фашист. Он мог бы играть у Спилберга в «Списке Шиндлера» роль Амона Гета безо всякого грима. И подошел бы куда лучше, чем изысканный англичанин Райф Файнс. Кстати, у Файнса — значительная примесь еврейской крови. По нему не видно, но если знать… То очень даже забавно смотреть, как он играет фанатика-фашиста. Убедительно играет! Но «этот фашист» был бы куда убедительнее…

У него взгляд человека, не ведающего ни жалости, ни простых человеческих слабостей, ни страстей. Взгляд полубога. Конечно, я знаю прекрасно, что он отнюдь не фашист, а даже наоборот… О чем свидетельствуют две первые фотографии… И форма эта, как бы органично она ни смотрелась на Артуре Модестовиче, — всего лишь маскарад. Наверняка он выполнял какое-нибудь задание партии, подпольщиков, партизан или еще черт знает кого… Софья расскажет мне. Если, конечно, она в курсе. Иначе — почему она отдала эти фотографии Севе, чтобы проверить, не являются ли они монтажом?

Я вытащил вторую фотографию — ту, где он стоит над трупами «фашистских приспешников», повернувшись лицом к неведомому фотографу. Положил их рядом — вторую и четвертую. Охватившее меня беспокойство все нарастало.

Его глаза…

Господи, как же они с Софьей похожи! И как похож их взгляд!

Неужели и она — из породы полубогов, не ведающих страха и сомнения, без жалости, без слабостей, без страсти?

Нет, нет, не может быть!

Та женщина, которая трепетала и плакала в моих объятиях…

Та женщина, которая ждет сейчас меня дома, чтобы покормить ужином…

Женщина, пестующая чужого ребенка…

Женщина, для которой чувство долга превыше всего, которая всегда и все доводит до конца, всегда и все делает хорошо!

Женщина, которая позавчера убила одиннадцать человек, руководствуясь только чувством гражданского долга!

А после… Переживала ли она содеянное? Кажется, у нее даже руки не дрожали… И ночами она не плачет. Это уж точно.

Бежать, бежать от нее…

Только — поздно теперь. Никуда я не убегу. Я люблю ее. И я уже не смогу быть с другой.

Я приблизил к глазам фотографию, на которой Артур Модестович Ванагас был изображен крупным планом.

Да, ему не повезло.

Причем дважды.

Единственная женщина, которая могла бы по-настоящему хорошо его понять и по-настоящему сильно полюбить, оказалась недоступна для него.

Он разминулся с ней во времени… Впрочем, это — такая мелочь для них обоих! Если бы она не была его родной внучкой, разница в возрасте не имела бы значения и не явилась бы помехой для их любви.

Но ему не повезло вдвойне…

И ей — тоже.

Потому что они были родными друг другу.

Не просто родственными душами, а кровными родственниками.

Ей было бы легче, если бы она никогда его не знала… Если бы не знала, что такие — бывают. Тогда ей проще было бы примириться с кем-то другим в своей жизни. Например, со мной.

Я сложил фотографии и засунул их обратно в конверт. Небрежно бросил на сиденье рядом. И завел машину.

Я ехал домой и думал о своей новой роли. Теперь я знаю, каким должен быть мой фашист. Теперь я его сыграю… Я его так сыграю, что критики изойдут слюной от восторга! Они, кажется, начали забывать, что есть — я… Так я им напомню.

Эта роль… Она будет чем-то абсолютно новым в моем экранном имидже. Я был комическим героем, я был романтическим героем, я был мятущимся интеллигентом… Теперь они получат палача. Конечно, режиссер встанет на уши, он хочет другого фашиста, он хочет мятущегося интеллигента в форме вермахта. Но ему придется смириться с моим видением роли. О да, я ее уже вижу, эту роль! Я ее уже чувствую! Я ощущаю себя — в ней!

Я расхохотался и поднажал на газ. Как давно я не чувствовал в себе такого вдохновения! Не чувствовал себя таким счастливым. Почти всесильным. Я знал, как играть эту чертову роль! Я видел, каким должен быть мой герой! Теперь в меня влюбятся все бабы, одержимые садо-мазохистским комплексом! В полку моих поклонниц ожидается пополнение.

И Софья…

Она тоже в меня влюбится.

Потому что я выведу на экран ее деда.

Я знаю, что я — не тот, кого она хочет. Наверное, она меня даже не любит. Просто… Так получилось, что мы теперь — вместе. Но у меня есть преимущество перед другими мужчинами, с которыми сталкивала и еще столкнет ее жизнь. У меня есть преимущество перед Кривым со всей его властью и всеми его деньгами!

Я — не тот, кого она хочет.

Но я могу хотя бы его сыграть.

Софья

Удивительно, но я совершенно не переживала о содеянном. Я убила одиннадцать человек. А до того — тех троих в коридоре… Я ведь не знаю точно, чьи пули убили их: мои, Юраша или Алексея Ивановича? Так что возможно — на мне четырнадцать убийств. И — ни малейших угрызений совести. Правда, и свирепой радости, удовлетворения от мести нет. Вообще никаких эмоций. Только облегчение от того, что я это сделала, что это уже позади… И кажется, это имело свой положительный результат: во всяком случае, Рославлевых за эти несколько дней ни разу не побеспокоили — ни по телефону, никак. Если окажется, что я все-таки отомстила за смерть Матвея Николаевича, за страдания Анны Сергеевны и Стаса, а заодно избавила Лешу и его возлюбленную от их мучителей — может, я вообще смогу собой гордиться! Но плакать и трястись, как в кино показывают, я не буду уже, наверное. И блевать — тоже. Совершенные убийства никак меня не изменили. Совсем. Или я не чувствую этих перемен? Хотя — то, что я менялась, когда начались мои отношения с Костей, то, что на меня огромное влияние оказывает каждодневное общение с малышкой Викой — это я ощущаю! А от убийств — вроде ничего в душе не осталось… Никакой зарубки.

Жаль, что уже не могу спросить у Дедушки, что он чувствовал, когда убивал «предателей и фашистских приспешников». И чувствовал ли вообще что-нибудь?

Но зато все эти дни меня неотступно мучила одна мысль. Тогда, после убийства, в состоянии стресса, я не сообразила… Додумалась только потом…

Алексей Иванович чудесно отблагодарил меня, отыскав фотографии Дедушки, которых даже в семейном-то альбоме не было и быть не могло! Более того, я и не знала, что ему когда-то приходилось переодеваться в немецкую форму и так тесно контактировать с врагами… А теперь и спросить не у кого… Никого из близких друзей не осталось…