— Да это хорошо, что вы зачастили туда, Гиммлер, — благодушно, но тоже не без ехидства похвалил его фюрер. — Нет, действительно, на какое-то время мы упустили Лебенсборны из вида, следовательно, забыли о святой обязанности каждого эсэсовца позаботиться об истинно арийском потомстве в облике белокурых детей рейха. И потом, все мы должны помнить о специальном приказе рейхсфюрера Гиммлера, который распространяется на всех без исключения членов СС, — «О внебрачных половых связях эсэсовцев-фронтовиков ради продолжения рода» — так, кажется, он назывался?[87]Так что не тушуйтесь, Гиммлер, не тушуйтесь.

— Я всего лишь строго выполнял ваш приказ, — более жестко, и явно не скрывая своей обиды, произнес рейхсфюрер СС.

— Кстати, сколько у нас теперь Лебенсборнов, Гиммлер? — явно проигнорировал его душевное состояние вождь рейха.

— Три, — едва слышно ответил тот.

— В том числе и лебенсборн «Святилище арийцев» во главе с Эльзой Аленберн, — вновь продемонстрировал свои познания фюрер. — Этого мало.

— Мы увеличим их количество, — поспешил заверить его Гиммлер, вновь обретая деловой тон. — Создадим столько, сколько понадобится.

— Этого мало, — сделал фюрер вид, что не расслышал его, — поскольку ариек как минимум двоих лебенсборнов нам понадобится переправить в Рейх-Атлантиду. Пусть рожают там, пусть закладывают основы новой расы в подземельях Антарктиды. Подумайте, как бы переправить их, не перегружая столь нежными прелестями наши субмарины.

— Мы сможем сделать это, — сдавленным голосом проговорил Эрнст Кальтенбруннер: в присутствии фюрера у него всегда пересыхало в горле, — используя свои каналы в Южной Африке, где у нас уже есть надежная база и надежные люди. Туда мы сможем доставить наших ариек с помощью самолетов или кораблей других стран, а оттуда перебросить в Новую Швабию на подводных лодках «Фюрер-конвоя» и таким образом строго засекретить всю операцию.

— Продумайте ее до мелочей, Кальтенбруннер, до мельчайших деталей.

— Я продумаю, мой фюрер, — как-то не очень уверенно ответил начальник РСХА.

— Отбирая женский материал, особое внимание обратите на то, чтобы у девушек или вообще не было родственников, или же они уже находятся в концлагерях. Но при этом строжайше проследите, чтобы ни у кого, ни у одной из них, не было ни капли еврейской, цыганской и даже славянской крови.

— Этой капли не будет.

— И еще… Каждая из них вновь должна будет пройти через чистилище СС санитатетсхауптамта».[88]

— Они начнут проходить его завтра же.

— Кстати, отдельный набор девушек следует провести среди молодых врачей и санитарок. Будет хорошо, если и наши лебенсборянки тоже получат хотя бы начальную медицинскую подготовку.

— И они получат ее, мой фюрер.

— И, наконец, последнее, — начал было Гитлер, но вдруг умолк и удивленно уставился на дверь.

Скорцени тоже повернул голову и метнул взгляд в сторону двери: там стоял комендант Вебельсберга штандартенфюрер Визнер — невысокого роста и ужасно располневший, он напоминал сейчас застывшего перед нападением борова.

Даже после того, как фюрер обратил на него самое пристальное внимание, «боров» еще несколько мгновений стоял молча, словно начинающий актер, потерявший дар речи перед своей первой, но уже роковой фразой на сцене: «Кушать подано!»

И его: «Он здесь, мой фюрер! Он готов принять вас!» — прозвучало, как слова папы римского, произнесенные на площади Святого Петра. Услышав их, Скорцени вздрогнул:

«Кто посмел?! — вот то первое, что пронизало его сознание. — Это кто там, дьявол меня расстреляй, "готов принять"… самого фюрера?!»

Если бы готов был принимать кого-либо фюрер — это выглядело бы естественно; однако боров Визнер вещает о чем-то совершенно ином. Так почему же фюрер не поставит его на место, почему не взорвется, почему прямо здесь же, на пороге ритуального зала, не пристрелит?! И тоже — вполне ритуально.

Но фюрер не просто молчал. Он растерянно осмотрел всех присутствующих, словно прощался с ними перед вызовом из тюремной камеры, за которым, возможно, последует расстрел, и совершенно растерянно пробормотал:

— Он здесь? И готов принять? Это очень важно.

— Тогда надо бы поторопиться, — уже совершенно обнаглел Визнер, — он ждать не любит. К тому же у него слишком мало времени.

При всем этом комендант Вебельсберга, которого Скорцени хоть сейчас готов был вздернуть прямо здесь, в зале, вряд ли осознавал, что обращенные к фюреру — к самому фюреру Великогерманского рейха! — слова: «Он готов принять вас», а тем более — «Он ждать не любит», — прозвучали в этом ритуальном СС-зале, в присутствии всей СС-элиты не только вызывающе неестественно, но в какой-то степени и кощунственно.

Но каково же было удивление Скорцени, когда, вместо того чтобы и в самом деле взъяриться на коменданта, Гитлер, доселе все еще стоявший у своего кресла, как-то слишком уж суетливо заторопился к выходу, забыв закрыть совещание или хотя бы просто попрощаться. И удалялся он какой-то шаркающей походкой, нервно подергивая при ходьбе худенькими опущенными плечиками…

«А ведь так — дьявол меня расстреляй — может торопиться только запуганный розгами раб, прекрасно знающий нрав своего грозного хозяина!»

Только достигнув двери, Гитлер вдруг словно бы опомнился, медленно оглянулся и, растерянно пожав плечами, так же растерянно произнес:

— Вы слышали: он здесь! — поднял он вверх руку с устремленным в поднебесье указательным пальцем, словно сообщал о явлении Христа. — И он готов принять меня.

Все присутствующие, поняв, о ком идет речь, молча поднялись и, склонив головы, готовы были проводить его так, словно провожали в последний путь. И вся эта сцена так и вошла бы в их память — ритуально загадочной и потусторонне торжественной, если бы фюрер не испортил ее совершенно неуместной рейхсканцелярской фразой:

— Вам, Скорцени, следует пойти со мной. Вы, как никто иной, должны видеть и слышать его.

— Да я-то, дьявол меня расстреляй, готов, — воинственно молвил штурмбаннфюрер, воспринимая это приглашение как приказ фюрера выступить в роли его телохранителя.

Февраль 1939 года. Перу.