…Блин, Соловей, ну как так можно? Тебя самого изнасилуют — ты помнить не будешь…

Кошмарный стокилограммовый Кирилл Бегун, московский мальчик-мажор с Севастополем за плечами, очаровательное чудовище двадцати трех лет с богатым арсеналом скабрезных шуточек, изрыгаемых громоподобно… Несчастный футбольный фанат Бегун, живущий теперь в этой же комнате на смятом замусоленном матрасе в окружении разбросанного барахла, ввалившийся ночью и сейчас окончательно проснувшийся… Невинная жертва нашего перемирия, Бегун со стоном и проклятьями ломанется прочь. Не в силах выносить оскорбительного вида нашего обостренно-безмятежного счастья…

Да, суки, разбегайтесь, мафия опять в сборе…

…Мне нравится, как Соловей появляется на кухне во второй половине дня.

Негромко щелкает дверь в его комнате — и через затянувшееся мгновение он крадучись входит из коридора своим неслышным заторможенным шагом. В некоторой прострации останавливается на пороге с вопросом в близко посаженных, всегда настороженных глазах. Во всей его тщедушной… чуть не сказала «тушке»… есть что-то от небольшого оголодавшего зверя с худым телом и тонкими лапами, аккуратно выбравшегося из норы… Кто сказал: сурикат?..

Черные блестящие бусины его глаз внимательно изучают обстановку. Наконец взгляд его падает на предмет, который распознается им как знакомый. Он ковыляет к столу, нетвердой рукой берет сигареты, нетвердо опускается в кресло, закуривает. И, выдыхая первую струю дыма, медленно и уже расслабленно откидывается на спинку.

Жест, которым он держит в этот момент сигарету, достоин изысканного салона. Пусть и сидит он худой, измученный, полуголый, в синих спортивных штанах, со страдающим, но уже слегка просветленным лицом…

Все, возвращение в жизнь состоялось…

Почему он вдруг торжественно притащил и начал показывать мне эту кассету? Раньше ведь даже не пытался. Теперь же он заталкивал неподписанную кассету в видеомагнитофон с таким выражением глаз, с каким достают козырь из рукава. Способный побить какие угодно расклады.

На самом деле именно так оно и было.

Потому что это были съемки его освобождения.

Это был запрещенный прием…

…Человек — бесплотный призрак, человек-тень, белое истонченное лицо на фоне белого снега. Он как-то осторожно и неуверенно, как-то не очень и касаясь ногами снега, медленно вышел из тюремных ворот. Из неприметной железной двери…

Медленно обвел взглядом окружающее пространство. Тело его уже переступило последнюю черту, отделявшую его от свободы. Но он этого даже не заметил…

Казалось, он не вполне понимает, что от него могут хотеть эти люди и вся эта жизнь. И что он делает здесь. Потому что сам он уже навсегда оставил этот мир, он уже никогда не будет здесь и с ними. Его остекленевшие глаза спокойно и жестко смотрели в ад. Только там он теперь был способен различать предметы и цвета. Только тот мир он теперь знал…

Это был репортаж самарского телевидения, там он — национальный герой. Показали, как он какими-то отрешенными движениями разломал и втоптал в снег табличку со своим номером. Точно он стал настолько невесомым, что даже топчет свое прошлое так же невесомо. Так только, чуть скользнул поверху узким ботинком. И прошлое этого просто не почувствовало и растоптанным и похороненным себя совершенно не сочло. И сломанная деревяшка осталась зиять на снегу своим наглым оскалом. Он ее не уничтожил. Она уничтожала его…

— У меня есть невеста, — с болезненно-мечтательным, просто болезненным просветленным лицом говорил он на экране невидимому собеседнику. Его череп, не меняя потустороннего выражения глаз, обнажал зубы в изможденной страдальческой улыбке. Справа как-то действительно очень по-зоновски зияла дыра отсутствующего зуба… — Делать ей предложение из тюрьмы я не стал. Теперь приеду — и скажу сам…

В свете дальнейших, прослеженных мной пунктиром событий слушать его было страшно больно. И просто страшно. Когда догадываешься, что этого изможденного человека, держащегося на одной своей наивной вере, ждало мгновенное крушение вообще всех его надежд…

Господи… За что?..

Следующий сюжет был снят почти через полгода. Это было интервью самарскому телевидению председателя частного благотворительного фонда помощи заключенным «Удача» Сергея Михайловича Соловья. Он в этом качестве был идеален. Предельно корректный и весомый, сдержанный и собранный, четкий, точный, монолитный, насквозь пропитанный своей абсолютной целью. И просто безупречно аккуратный и стильный, по-зоновски отшлифованный лишениями мужик. Весь без остатка давно и бесповоротно устремленный в свою конечную цель. «Слава России без тюрем!» И он пугающе спокойно и просто, спокойно, просто и неумолимо говорил о беспределе, творящемся на зонах, и о том, что пришел это все остановить. И в каждом взгляде, в каждом слове внятно и лаконично звучало: «Я объявляю вам войну…»

Я смотрела на экран, навсегда срастаясь с отрешенной ясностью, с которой понимала одно. Там сейчас запечатлена и моя судьба. Чужая судьба, ставшая моей.

Его освобождение навсегда стало моим приговором. Смотрела, как в капкан, уже незаметно прокусивший стальными клыками кожу и теперь осторожно ласкающий кости…

Я сама выбрала себе этот капкан. Вот оно. Вот то, что не отпускало меня от него, не позволяло пройти мимо. Его Цель. Вот он — тот человек, на которого я так непоправимо попала… «Любовь — это только лицо на стене, любовь — это взгляд с экрана…»

Я знала, почему меня так люто цепляет его отточенное совершенство. Я не просто хочу быть рядом с таким человеком. Мне даже этого недостаточно. На самом деле я сама хочу быть таким человеком…

Но Боже мой, это горнило, так страшно оплавившее его, эта мясорубка, изорвавшая жилы — и не факт, что не перебившая хребет… Эта боль, уже состоявшаяся, состоявшаяся в прошлом, — но так до сих пор и не ставшая прошлым. Это прошлое, с которым не справиться бессмысленным состраданием и безвольной скорбью. От которого не защитить… Он со своим прошлым — один на один… Самое страшное чувство — эта полная беспомощность и бессилие перед тем, что уже произошло. Эта раздирающая душу непоправимость свершившегося…

Я, кажется, беззвучно рыдала с абсолютно сухими глазами, дыхание сбилось, легкие и все тело сотрясала крупная прерывистая дрожь. Я сидела в полном отчаянии, неподвижно глядя на экран, закусив костяшки пальцев. Тяжело согнувшись под его рукой, обхватившей мои плечи…

…Как же я его люблю…

Катя… ты не сможешь здесь надолго остаться…