Так продолжалось и дальше.

Время близилось к вечеру. По уже сложившейся привычке моя госпожа, прежде чем уйти, ненадолго присаживалась на Камне. При выходе из главного входа взгляд ваш тут же утыкается в плиту из простого белого известняка. Гладкий камень на самом верху заканчивался небольшим углублением, где, согласно легенде, и сидел когда-то святой, погруженный в свои размышления. Нас уверяли, что любая паломница, если она свято верит в помощь Руми, посидев на том же месте и повторив на память первую главу из Корана, может надеяться, что ее сокровенное желание исполнится. Эсмилькан поначалу отправляла туда посидеть своих служанок, но все это сопровождалось таким игривым хихиканьем и перешептыванием, что Сура, даже если они и знали ее наизусть, моментально была забыта, а все их желания, как мне казалось, оказывались слишком легкомысленными, чтобы у святого Руми могло появиться желание выполнить их. В основном они сводились к надеждам получить в подарок изумрудное ожерелье. Или уж, на худой конец, лишнюю миску плова на обед.

— Ну, а теперь твоя очередь, Абдулла. — Эсмилькан тронула меня за руку, и я очнулся.

— Но, госпожа, мне нечего желать! — запротестовал я.

Она посмотрела на меня в упор. В ее влажных карих глазах светилось понимание. Единственным и самым заветным моим желанием — и она хорошо это знала — было желание снова вернуть себе свою мужскую сущность, но просить об этом святого было бы насмешкой и оскорблением Аллаха и его воли. Поэтому Эсмилькан в ответ только молча стиснула мою руку, позволив мне помочь ей взобраться наверх.

— …тебе одному мы поклоняемся, тебя одного почитаем и тебя одного молим о помощи…

— Абдулла! О Аллах! Мир с тобой, мой друг!

Как я мог не узнать этот голос! Но звук его поразил меня до такой степени, что пальцы мои разжались сами собой. Я как раз держал в руках угол большого расшитого узором занавеса, благодаря которому моя госпожа могла дойти от мечети к своему паланкину, стоявшему в двух шагах от входа, оставаясь при этом невидимой для любопытных взглядов — все, что они могли различить, был смутный женский силуэт. И вот теперь я едва не выпустил его из рук. Спохватившись, я крепче сжал кусок плотной ткани, вцепившись в него с такой силой, что даже костяшки моих пальцев побелели от напряжения. Хотя, признаться, я едва не выронил его снова, когда повернулся, чтобы ответить на поклон того, кто с таким энтузиазмом приветствовал меня сейчас.

Человеком, приветствовавшим меня с таким энтузиазмом, словно я был его потерянным и вновь обретенным родственником, был не кто иной, как наш молодой спаги, Ферхад Бей.

— Мне показалось, я узнал тебя еще позавчера, по дороге сюда, — захлебываясь, продолжал он, — но наш полк двигался маршем, так что я не мог выйти из рядов и посмотреть, ты ли это. Ну, как дела? Как поживаешь, мой друг?

Он продолжал тарахтеть, расспрашивая меня о моем здоровье и здоровье всех наших общих знакомых с таким беспечным видом, словно мы сидели с ним в чайхане и вели непринужденную беседу, попивая чай и наслаждаясь бездельем, — словно это и не он был вынужден покинуть столицу в еще большей спешке, чем я сам. Единственное, о чем он так и не решился меня спросить, это о том, как поживает моя очаровательная госпожа. И то не потому, что это было бы верхом невоспитанности, — просто он успел увидеть ее собственными глазами.

Я только диву давался его словоохотливости. Можно было подумать, мы с ним давние приятели, потому что Ферхад, словно забыв о своей всегдашней сдержанности, принялся посвящать меня во все детали тех дел, что теперь привели его в Конью.

— …беспорядки на границе с Персией, а начались они сразу же после того, как шаху стало известно о смерти нашего обожаемого султана — да упокоит Аллах его бессмертную душу! Поэтому сразу собрали войска, чтобы дать персам достойный отпор. Если бы ты знал, какой это будет утомительный поход — через безлюдные, выжженные солнцем верховья гор Верхней Армении и Азербайджана! О Аллах, не пройдет и недели, как мы вновь двинемся в путь, чтобы встретить свою судьбу!

Кто-то, возможно, счел бы его полным дураком. Другие, скорее, решили бы, что имеют дело с человеком, который попросту не умеет держать язык за зубами, вот и выбалтывает первому встречному доверенные ему тайны. Другие, — но не я. Хорошенько припомнив все обстоятельства, которые привели его в наш дом, когда он столько недель подряд держал в секрете обстоятельства смерти великого султана, я призадумался. Кому-кому, а мне было известно, что Ферхад, как никто другой, умеет держать язык за зубами, когда это требуется.

Внимательно присмотревшись к нему, я подумал, что мне хорошо известны подобные симптомы. Его с неудержимой силой тянуло к тому, что скрывалось за плотной тканью занавеса — как любого смертного тянет ответить на зов Ангела Смерти. Будь на то его воля, он с радостью простоял бы здесь молча весь день, погрузившись в те чувства, что переполняли его душу, — если бы весь окружающий мир вдруг перестал бы существовать. Но поскольку это было невозможно, подспудное чувство вины само тянуло его за язык, вынуждая говорить о таких вещах, о которых в другое время любой благоразумный человек на его месте предпочел бы помалкивать.

Думаю, и Эсмилькан тоже узнала его без труда. Не сомневался я и в том, что безудержная болтовня Ферхада удивила ее ничуть не меньше, чем меня. Ее по-прежнему отделял от нас занавес, но даже сквозь плотную ткань его она могла различить хорошо знакомые ей черты молодого красавца спаги. Эсмилькан стояла так тихо, что я не слышал ее дыхания, и не нужно было смотреть на нее, чтобы угадать, куда устремлен ее взгляд, — пышные, черные как смоль усы и блестящие темные глаза красиво выделялись на фоне ярко-пурпурного, расшитого золотом мундира. Я и сам вдруг поймал себя на том, что невольно залюбовался Ферхадом.

Эсмилькан словно забыла про носилки. Она стояла молча, пока мои помощники, окончательно сбитые с толку и ровно ничего не понимающие в том спектакле, что разворачивался перед их глазами, не начали беспокойно покашливать, а мои руки не заныли от тяжести расшитого занавеса. Но я почти ничего не замечал. Да и потом, подумал я, какой мелочью это было по сравнению с той необоримой силой, что влекла два сердца друг к другу!

Сказать по правде, я уже решил было, этому не будет конца. Ферхад не отпускал меня до тех пор, пока обуревавшие его чувства не выплеснулись без остатка, а ведь он был человеком не только чрезвычайно выносливым, но еще и прошедшим специальную подготовку и умел переносить сверхчеловеческое напряжение. К тому времени, как он отпустил мою душу на покаяние, я был вымотан до предела и чувствовал себя словно выжатый лимон, а моя несчастная госпожа почти рухнула в паланкин, будто ноги уже не держали ее. Однако в ней еще осталось довольно сил, чтобы заставить меня изрядно поломать голову. Этот высокий обаятельный красавец спаги возник перед ее глазами неким волшебным видением. Едва выйдя из мечети, с душой, взволнованной после молитвы, которую она возносила святому Руми, почти ничего не различая после царившего внутри полумрака, она увидела Ферхада. И это было словно гром среди ясного неба.