— Каждая встреча с вами — радость для меня, господин Жолио-Кюри.

Внезапно лицо ученого изменилось, скулы выступили еще острее, глаза потухли, сделавшись усталыми, полными растерянного недоумения:

— Как вы думаете, с американским представителем в Атомной комиссии удастся хоть о чем-то договориться?

— Вы имеете в виду Бернгардта Баруха?

— Да.

Громыко ответил не сразу:

— Видите ли, меня с ним связывают добрые отношения… В личном плане… Мы встречаемся домами, и, как мне кажется, Барух отдает себе отчет в том, сколь трагична проблема атомного оружия… Но ведь он не может вести свою линию, не консультируя ее с Белым домом… Человек он самобытный — бывший грузчик, боксер, самоучка, невероятно тянется к культуре, лишен зла, предвзятости, однако он лишь выразитель позиции, занятой Вашингтоном…

(Лидия Дмитриевна, жена посла, проводив Баруха после очередного ужина, — на этот раз стол был белорусский, гречневые блины, американцы это блюдо обожали, — посмеялась:

— У меня такое впечатление, что Барух берет у тебя бесплатные уроки: задаст вопрос по истории или экономике, ты ему все обстоятельно излагаешь, а он слушает да на ус мотает, они ж любят, когда все доходчиво объясняют, словно дети…

Когда седовласый, кряжистый Барух пригласил советского посла на день рождения, — ему тогда уж было за семьдесят — в отеле «Мэй Флауэр» на Коннектикут-авеню — там работал русский повар, очень тянулся к советским — заказали утыканный кукурузными початками, сделанными из сахара, торт; вручая «новорожденному» подарок, Громыко пожелал:

— Живите столько лет, господин Барух, сколько зерен в этих початках!

Восторг гостей, собравшихся в небольшом особняке американского «атомного посла» на Кони-Айленде, был совершенно неописуемым, тем не менее Барух остался верен себе; когда понял, что веселье удалось, взял Громыко под руку: «Пожалуйста, объясните-ка мне Талейрана, особенно его парадоксы во время главных конференций, в которых он принимал участие»; Громыко переглянулся с женою, та с трудом сдерживала улыбку: «Ну и хитрый американец!»

Громыко подробно рассказал ему о французском министре; Барух слушал зачарованно, потом спросил:

— Скажите, мистер Громыко, как вам покажется такая фраза: «В дни войны все мечтают о мире, но, когда мир наступил, он скоро делается невыносимым»?

— По-моему, ужасно, — ответил Громыко. — В этом есть нечто циничное, жестокое… Кому принадлежат эти слова?

— Пока никому, — ответил Барух. — Но будут принадлежать мне.

— Это невозможно! Вы не вправе произносить такое!

— Уже написано, — Барух вздохнул. — И принято… Видимо, такое сейчас угодно. Не браните меня особенно жестоко за эти слова, думаю, они не помешают нам продолжать дискуссию об атомном оружии. Думаете, я его не боюсь? — Барух потянулся к Громыко, понизил голос. — Разве есть на свете люди, свободные от ранее принятых на себя обязательств?!)

— Обидно, если не удастся договориться. И очень горько, — сказал Жолио-Кюри. — В глазах простых людей понятие «атомная энергия» связано сейчас с бомбой и Хиросимой… Но мы-то, ученые, знаем: это и энергетика, и биология, и медицина… Заметьте, переход от мысли единиц к действию масс протекает крайне медленно… «Атом» еще не полностью понят, а уж реализован — тем более; поверьте, мир еще ждут невероятные открытия, «атом» послужит цивилизации…

— Если только не будет новой Хиросимы, — заметил Громыко.

— Да, — Жолио-Кюри снова закурил. — Если не будет повторения ужаса…

— Хотите взглянуть, как я намерен закончить свое выступление в Комиссии по атомной энергии?

— Это же, наверное, секрет? — Жолио-Кюри рассмеялся. — Разве можно?

— Вам — да, — ответил Громыко серьезно. — Если будут замечания, отметьте карандашом, люблю спорщиков, особенно таких, как вы…

Достав из кармана «монблан», Жолио-Кюри взял страничку: «Уяснение действительного положения вещей, быть может, посодействует нам в том, чтобы справиться с серьезными задачами, которые стоят перед Организацией Объединенных Наций в области установления международного контроля над атомной энергией, чтобы не допустить ее использование в военных целях и обеспечить ее применение лишь во благо человечества, подъема материального уровня народов, расширения их научных и культурных горизонтов».

Жолио-Кюри удовлетворенно кивнул, вернул текст Громыко:

— Хотите, подпишусь под каждым словом? Я готов.

— Вам известно, кто убил женщину, которая вас любила? — спросил Оссорио шепотом, поднявшись со Штирлицем на один пролет вверх.

— Нет… Обвинять будут меня.

Оссорио кивнул:

— Верно. Того человека зовут Хосе Росарио, он испанец, дом на углу улиц Сармиенто и Уругвай, второй этаж, «Конструксьонес сегуридад анонима»… Я начал юридическую практику, у меня сегодня ужин с клиентом, он итальянец, назначил встречу в Ла Боке; знаете, где это?

— Куплю карту.

— Итальянский район, там полно туристов, спросите, где Молодежный клуб атлетов, каждый покажет, рядом стадион, найдете улицу Некочеа, ресторан «Альмасен», сядете за стол рядом с моим, когда я кончу ужин и попрощаюсь с клиентом, обратитесь с просьбой показать вам что-то по карте. Это не вызовет особых подозрений… Ваша любимая не говорила мне, что вы такой седой…

— Она и не могла вам этого сказать…

— Я ей назвал три имени…

— Я назову больше… И дам адрес в Штатах, куда это можно отправить, — если, конечно, захотите… А еще лучше, если бы вы взяли такое дело, которое бы позволило — без подозрений со стороны военной контрразведки — съездить в Штаты.

— Ну, я не привык загадывать так далеко, да и предпочитаю полагаться на собственные силы… До свидания, мне должны звонить.

— Спасибо, сенатор.

— За что? Только-только попытался стать гражданином — и…

Досадливо, как-то по-стариковски махнув рукой, Оссорио быстро спустился в квартиру и осторожно прикрыл за собой дверь.

Штирлиц вышел на улицу, в шум и гомон, какой-то совершенно особый в

Латинской Америке, очень испанский, только в Аргентине ему придана особая деловитость Штатов и Британии, он, этот постоянный шум, отличается стремительностью, но, в отличие от Перу, Боливии или Панамы, он здесь не шальной, но устремленный; страна дела, входит в десятку наиболее развитых государств мира, конкурент северу, растет как на дрожжах.

Где же они держат пункт слежения за сенатором, подумал Штирлиц. Наверняка в одном из соседних домов. Однако стереотип испанского мышления должен помочь мне: за седым сеньором в роскошном костюме и с тростью они вряд ли сразу же пустят наблюдение, видимо, ждут иных персонажей; не могли же они за неделю разослать мои новые фото; наверняка, меня зафиксируют, как фиксируют каждого, кто входит в его подъезд; надо бы сенатору снять квартиру в том доме, где много оффисов, труднее следить, я скажу ему об этом; он очень подозрителен, постоянно борется с самим собой, таким людям трудно жить… Если поверил человеку — верь до конца, отводи все мыслишки, которые лезут в голову, нет ничего страшнее постоянных сомнений в правильности намеченного курса, единственно, что убивает в человеке художника, так это комплексы, никакой психиатр не поможет, только ты сам и хозяин, и подданный самого себя. Правильно, ящерка, спросил Штирлиц Клаудиу, которая теперь постоянно стояла в глазах: костюмчик очень шел ей, а туфельки подчеркивали прекрасную форму ноги, все в тон, со вкусом, нежность моя, это же ты все делала для меня…