десять пятнадцать

ЗИЛ остановился перед гостиницей. Французы выскочили из своей машины, подбежали к нашей, чтобы поприветствовать нас. Телохранитель все время держался поближе к Рудику. А Илья казался чем-то подавленным. Он сказал, что в доме еще кое-что не доделано, наверное, будет лучше, если он поедет туда и все подготовит. А попозже приедет за нами на трамвае. Рудик во второй раз пожал Илье руку. Мы поднялись в номер. Огромный, но без холодильника. Рудик бросил розы на кровать, они упали грудой. Он прошелся по номеру, заглянул за шторы, даже за рамы картин. Развинтил телефонный аппарат, снова собрал его. И, пожав плечами, сказал какие-то слова о том, что его всю жизнь прослушивали, велика ли разница. КГБ это делает или ЦРУ? Потом положил чемодан на кровать и отпер его ключиком. Чемодан содержал не одежду, как я ожидала, а совершенно невероятное количество духов, шарфов, ювелирных шкатулочек, брошек, все ужасно красивое. Нурия вцепилась в руку Рудика, прижалась щекой к его плечу. «Мне разрешили взять с собой только один чемодан, — сказал он, — да еще в аэропорту они свою долю урвали». Нурия начала по одной доставать вещи, выкладывать их на кровать. О духах Рудик знал все: где их изготовили, кто какими душится, кто их составил, из чего, кто поставляет. «Вот этими пользуется Джекки О», — сказал он. У него даже для мамы был флакончик, особый подарок женщины из Нью-Йорка, обвитый чудесными лентами. И флакон «Шанели» для меня. Мы с Нурией побрызгали ими себе на запястья. Тут Рудик хлопнул в ладоши, призвав нас к молчанию, вынул из чемодана шкатулочку и протянул мне. Внутри лежали самые роскошные бусы, какие я когда-либо видела, из бриллиантов и сапфиров. Первая мысль: «Где же их прятать-то?» Рудик велел мне надеть их и носить с гордостью. Тяжелые, они холодили мне шею. Конечно, бусы стоили ему огромных денег. Рудик расцеловал меня в щеки и сказал, что на меня приятно смотреть.

десять сорок пять

Я предложила ему отдохнуть перед свиданием с мамой, но Рудик ответил: «Зачем? — И рассмеялся: — Успею еще отоспаться в аду, там времени много будет». Если домой ехать пока нельзя, сказал он, покатаемся по городу, посмотрим на него. В вестибюле гостиницы произошел еще один долгий спор насчет утвержденного графика и маршрута, но в конце концов было решено — мы можем поездить пару часов, однако с сопровождением. И мы медленно покатили по снегу. Оперный театр был закрыт: наш старый дом на улице Зенцова давным-давно снесли: зал на Карла Маркса оказался запертым, а дорога к татарскому кладбищу — непроезжей. Машина остановилась у подножия холма, в сотне метров от входа. Рудик попросил шофера найти для него валенки. Шофер сказал, что у него только одни и есть — те, что на нем. Рудик заглянул через спинку сиденья: «Давайте эти». И протянул шоферу несколько долларов. Валенки оказались Рудику велики, однако Нурия отдала ему свои шерстяные носки. Телохранитель хотел отправиться с ним, но Рудик сердито сказал: «Я пойду один, Эмилио». Мы наблюдали, сидя в машине, как Рудик одолевает сугробы, как перелезает через железную изгородь и скрывается за скатом холма. Только верхушки кладбищенских деревьев и возвышались над снегом. Мы ждали. Никто не произнес ни слова. На стеклах машины скапливался снег. Когда Рудик наконец вернулся, пробившись сквозь множество снежных наносов, я увидела, что и рукава его пальто, и колени брюк совсем промокли. Он сказал, что сумел веткой расчистить от снега надгробие отца. Я не сомневаюсь, что он несколько раз падал. Еще Рудик сказал, что пытался расслышать стук идущих через Белую поездов, но не смог. Мы уехали. Как ярок был свет! Снег отражал его со всех сторон от нас. Брехавшие у фабрики бездомные собаки внезапно умолкли, и на миг наступила полная тишина.

двенадцать пятнадцать

Телохранитель достал из кармана пузырек с таблетками, Рудик проглотил три, не запивая. Он сказал, что у него грипп, а это лекарство прочищает мозги. Нурия заявила, что тоже, кажется, простудилась, однако Рудик не дал ей таблеток, сказав, что они слишком сильны для нее. На железнодорожном вокзале мы купили семечек. «Я их сто лет не пробовал». Он разгрыз парочку, выплюнул шелуху, а все остальное выбросил. Мы притормозили у прежнего дома Сергея и Анны. «Я думал, что, может, увижу Юлю в ленинградском аэропорту, — сказал Рудик. — Наверное, она умерла». Я сказала, что ничего о ней не слыхала. Рудик ответил, что получал от нее письма, но столько лет назад, что бумага уже успела пожелтеть.

двенадцать тридцать

Дома нас поджидали двое французов. Сидевший за обеденным столом Илья встал, чтобы пожать Рудику руку, это было их третье рукопожатие. Илья посмотрел ему в глаза, но Рудик этого не заметил. «Слишком много народу!» Он ударил себя по груди кулаками в перчатках и разразился грязной татарской бранью. А следом начал ругаться с французами. Он хотел, чтобы его оставили в покое. Я набралась храбрости, успокоила его и проводила французов до двери. Он поблагодарил меня, извинился за крик, но прибавил, что это же ослы и ничего больше, что всю жизнь его окружают ревущие ослы. Рудику не терпелось увидеть маму, но сначала я должна была рассказать ему обо всех наших трудностях, о том, что она не говорит и почти не видит, что может впадать в забытье и снова выходить из него. По-моему, он меня не слушал. До нас доносились голоса препиравшихся у дома чиновников, французских и русских. Рудик боялся, что они настоят на своем присутствии в квартире, и потому взял стул и просунул его ножку сквозь ручку двери. И велел телохранителю стоять у нее. Как мы все нервничали! Рудик снял пальто, яркий шарф, набросил его на вешалку для шляп и вошел в комнату мамы. Она спала. Он подтянул кресло к ее кровати, наклонился, поцеловал маму. Она не шелохнулась. Рудик умоляюще взглянул на меня, он не знал, что делать дальше. Я поднесла к маминому рту стакан с водой, ее язык сдвинулся к губам. Рудик положил ей на шею прекрасное ожерелье. Мама пошевелилась, но глаз не открыла. Рудик сжал ладони, и мне показалось, что он вдруг постарел лет на семь. Он зашептал ей в ухо: «Мама. Это я. Рудик». Я попросила его дать ей время, в конце концов она очнется, просто нужно потерпеть.

двенадцать сорок пять

Я решила оставить его с мамой. А выходя, увидела, как он стягивает с шеи наушники, словно желая заглушить все, что скажет ему мама. Я постояла в двери. Он продолжал шептать, однако слов я различить не смогла. Мне даже показалось, что Рудик говорит на иностранном языке.

час тридцать

Рудик вышел из маминой комнаты. Глаза в красных ободках. «Эмилио», — позвал он телохранителя. И сказал, что Эмилио — массажист, но немного разбирается и в лекарствах, может быть, ему удастся как-то улучшить самочувствие мамы. Дурацкие западные идеи, подумала я, как может его лекарство быть лучше тех, что мы уже даем ей? Пока этот огромный мужчина шел к маминой комнате, я его просто возненавидела. Какое он имеет право лезть в наши дела? Я зашипела на Рудика, однако он не обратил на меня внимания и закрыл мамину дверь.

два часа

Телохранитель вышел. Улыбнулся мне, заговорил на ломаном английском, который невозможно было понять. Кончилось тем, что он начал водить руками по воздуху. Мне показалось, он пытался сказать, что мама была когда-то очень красивой женщиной. И я сразу изменила мнение о нем, несмотря на его конский хвостик. Он поел того, что мы выставили на стол, не одну порцию съел, помычал, давая понять, что все очень вкусно. А затем тихо сидел до конца дня.