– Робин, прошу тебя, давай поговорим.

И они прошли в гостиную, чтобы поговорить. Уставшая от постоянных конфликтов, Робин извинилась и за то, что пропустила матч по крикету, обидев этим мужа, и за то, что на их годовщину забыла надеть обручальное кольцо. Мэтью в свой черед выразил раскаяние по поводу брошенных в воскресенье фраз, особенно той, которая перечеркивала ее достижения.

Робин казалось, что они передвигают шахматные фигуры по доске, дрогнувшей от первых толчков землетрясения. Слишком поздно. Ну правда, какой теперь в этом смысл?

Когда разговор был окончен, Мэтью спросил:

– Мир?

– Да, – ответила Робин. – Теперь порядок.

Мэтью встал и протянул руку, помогая ей встать со стула. Робин выдавила улыбку; тогда Мэтт ее поцеловал, крепко, в губы, и начал сдирать с нее зеленое платье. Услышав, как треснула ткань возле молнии, Робин стала вырываться, но муж в очередной раз впился ей в губы.

Она знала, что может его остановить, знала, что он этого ждет, знала, что никогда не сможет принять его убогое коварство, что он будет отрицать свои выходки и после всего еще изображать оскорбленную добродетель. Робин ненавидела такие уловки и где-то в глубине души хотела бы освободиться от этого отвращения к мужу и от упрямства своей плоти, но ей довелось слишком долго и слишком яростно отстаивать собственное тело, чтобы теперь постоянно размениваться.

– Нет. – Робин оттолкнула мужа. – Я не хочу.

Он тут же ее отпустил; она предвидела, что он ее отпустит, причем злобно и мстительно. И тут до нее дошло, что она не сумела его обмануть, когда согласилась на близость в ночь их годовщины; как ни странно, сейчас она из-за этого даже немного смягчилась.

– Прости, – сказала она. – Я устала.

– Конечно, – ответил Мэтью. – Я на самом деле тоже.

Он вышел из комнаты, оставив Робин содрогаться от холода, бегущего по спине, где было разорвано платье.

Где же Страйка черти носят? Часы показывали пять минут десятого; Робин уже извелась. Ей не терпелось услышать из его уст, как разворачивались события после его ухода вместе с Шарлоттой. Или что угодно другое, лишь бы не сидеть одной и не думать о Мэтью.

Вселенная услышала ее мольбы и послала ей телефонный звонок.

– Извини, – сразу начал Страйк. – На «Грин-парке» обнаружили подозрительный бесхозный предмет, чтоб он сгнил. Торчу в тоннеле уже двадцать минут; только сейчас разрешили движение. Я нигде не буду задерживаться, но, возможно, тебе придется начинать без меня.

– Проклятье. – Робин устало закрыла глаза.

– Слушай, прости, – повторно извинился Страйк. – Я еду. Вообще-то, хотел тебе кое-что рассказать. Был тут непонятный случай… о, поезд тронулся… Все, давай, увидимся.

Страйк повесил трубку, предоставив Робин самостоятельно готовиться к первым потокам ярости Чизуэлла и мучиться неотступным, бесформенным предчувствием беды, что распространяла вокруг себя изящная брюнетка, всколыхнувшая воспоминания Страйка о шестнадцати годах из его прошлого, до которых, убеждала себя Робин, ей вообще не должно быть дела – мало ли что происходило задолго до ее прихода в детективное агентство; тут бы со своими проблемами разобраться – не хватало еще переживать из-за личной жизни Страйка, никаким боком, в сущности, ее не касавшейся…

Робин почувствовала резкий укол вины возле своих губ – там, куда угодил поцелуй Страйка, когда они прощались у выхода из больницы. Словно пытаясь его смыть, Робин влила в себя остатки кофе, а потом встала и вышла на широкую прямую улицу, образованную двумя симметричными рядами похожих друг на друга домов позапрошлого столетия.

Шла она быстро, но не потому, что торопилась принять на себя министерский жар гнева, а потому, что быстрая ходьба отвлекала от непрошеных мыслей.

Подойдя к дому Чизуэлла минута в минуту, Робин все же помедлила у входа, в надежде на то, что в последний момент рядом окажется Страйк. Но тщетно. Ободряя сама себя, она поднялась по трем безукоризненно чистым ступенькам и постучала в глянцево-черную парадную дверь, которая закрывалась на засов, но в данный момент оказалась приоткрытой на пару дюймов. На стук ответил глухой мужской голос; при большом желании это можно было истолковать как «входите».

Робин шагнула в небольшую темную прихожую, перетекавшую в массивную крутую лестницу. Оливкового цвета обои выцвели и местами зияли проплешинами. Робин окликнула:

– Господин министр?

Никто не ответил. Робин осторожно постучалась в первую попавшуюся комнату и, не получив ответа, толкнула дверь. Время остановилось. Картина увиденного перевернула ей душу, разбила сетчатку глаз, влезла прямо в мозг, не готовый к подобному зрелищу; шок приковал Робин к порогу, пальцы застыли на дверной ручке, рот сам собой приоткрылся – это не укладывалось в голове.

В антикварном кресле времен королевы Анны[36] сидел, раскинув ноги, какой-то мужчина: руки его безвольно свисали по бокам, а вместо головы была блестящая серая тыква, в которой вырезали рот, а глаза позабыли.

Затем напрягшиеся извилины Робин подсказали: никакая это не тыква, а человеческая голова, плотно закутанная прозрачным полиэтиленовым пакетом, в который вела трубочка из большого баллона. Мужчина задохнулся. Левая нога, отброшенная в сторону, демонстрировала протертую дырку в подошве; толстые пальцы рук почти касались ковра; в паху расплылось темное пятно – след предсмертного мочеиспускания.

В следующий миг Робин поняла, что перед ней в кресле развалился сам Чизуэлл; в вакууме пакета его густая седая шевелюра залепила лоб, а раскрытый рот втянул в себя пленку и зиял чернотой.

Где-то в отдалении раздался мужской выкрик. Похоже, кричал дорожный рабочий, и у Робин возникло смутное подозрение, что на этот голос она и повелась, когда хотела услышать: «Входите». На самом деле никто не приглашал ее в дом. Просто дверь была не заперта.

Робин сохраняла спокойствие. Сейчас дом не таил в себе угрозы: как ни страшен был вид этой жуткой мумии с головой-тыквой и резиновой трубкой, несчастная безжизненная фигура никому не могла причинить вреда. Чтобы удостовериться в непоправимом, Робин подошла к Чизуэллу и осторожно тронула его за плечо. Это оказалось не так уж страшно, тем более что глаза скрывала жесткая челка, подобная конской гривке. Под полосатой рубашкой прощупывалась твердая плоть, более ледяная, чем можно было ожидать.

Тут Робин почему-то вообразила, что разинутый рот сейчас заговорит, и торопливо попятилась назад, но поскользнулась – под ногой что-то хрустнуло. На ковре валялся голубой пластмассовый тюбик с каким-то лекарством. Ей показалось, это гомеопатические пилюли – такие продавались в аптеке у ее дома.