— Ну, почему бы тебе не рассказать мне сначала теорию, а потом посмотрим.

— «Мингбай,» — Робин проболтался. — Мандарин. Это значит — значит «понимать», так? Но иероглифы насыщены образами. Míng — яркий, светлый, ясный. И bai — белый, как цвет. Так что это не просто означает «понять» или «осознать» — у него есть визуальный компонент «сделать ясным», «пролить свет». — Он сделал паузу, чтобы прочистить горло. Он уже не так нервничал — подготовленная им пара слов действительно звучала лучше, когда он произносил ее вслух. На самом деле, она казалась наполовину правдоподобной. — Итак — вот в этой части я не очень уверен, потому что я не знаю, с чем будет ассоциироваться свет. Но это должно быть способом прояснить ситуацию, раскрыть ее, я думаю.

Профессор Чакраварти ободряюще улыбнулся ему.

— Ну, почему бы нам не посмотреть, что он делает?

Робин взял брусок в дрожащие руки и приложил кончик стилуса к гладкой, пустой поверхности. Потребовалось неожиданное усилие, чтобы стилус вытравил четкую линию. Это почему-то успокаивало — заставляло сосредоточиться на том, чтобы давление было равномерным, а не на тысяче других вещей, которые он мог бы сделать неправильно.

Он закончил писать.

— Мингбай, — сказал он, подняв бар так, чтобы профессор Чакраварти мог видеть. — 明白. — Затем он перевернул его. — Понять.

Что-то пульсировало в серебре — что-то живое, что-то сильное и смелое; порыв ветра, грохот волны; и в эту долю секунды Робин почувствовал источник его силы, то возвышенное, безымянное место, где создается смысл, то место, которое слова приближают, но не могут, никогда не смогут определить; то место, которое можно только вызвать, несовершенно, но даже в этом случае его присутствие будет ощутимо. Яркая, теплая сфера света засияла из бара и росла, пока не охватила их обоих. Робин не уточнил, какое понимание будет означать этот свет; он не планировал так далеко; но в этот момент он прекрасно знал, и, судя по выражению лица профессора Чакраварти, его руководитель тоже.

Он опустил брусок. Он перестал светиться. Он лежал без движения на столе между ними, совершенно обычный кусок металла.

— Очень хорошо, — это все, что сказал профессор Чакраварти. — Не могли бы вы вернуть мистера Мирзу?

Летти ждала его возле башни. Она заметно успокоилась; цвет вернулся к ее щекам, а глаза больше не были расширены от паники. Должно быть, она только что сбегала в булочную на соседней улице, потому что в руках у нее был смятый бумажный пакет.

— Лимонный бисквит? — спросила она, когда он подошел.

Он понял, что умирает от голода.

— Да, пожалуйста, спасибо.

Она передала ему пакет.

— Как все прошло?

— Хорошо. Это был не тот эффект, которого я хотел, но это уже что-то. — Робин колебался, бисквит был на полпути ко рту, не желая ни праздновать, ни уточнять, вдруг у нее что-то не получилось.

Но она улыбнулась ему.

— То же самое. Я просто хотела, чтобы что-то случилось, а потом это случилось, и о, Робин, это было так чудесно...

— Как будто переписываешь мир, — сказал он.

— Как будто рисуешь рукой Бога, — сказала она. — Ничего подобного я никогда не чувствовала раньше.

Они улыбнулись друг другу. Робин наслаждался вкусом тающего во рту печенья — он понял, почему это любимое печенье Летти; оно было таким маслянистым, что мгновенно растворялось, а лимонная сладость растекалась по языку, как мед. Они сделали это. Все было хорошо; мир мог продолжать двигаться; ничто больше не имело значения, потому что они сделали это.

Колокола прозвонили час дня, и двери снова открылись. Рами вышел, широко улыбаясь.

— У тебя тоже сработало, да? — Он угостился печеньем.

— Откуда ты знаешь? — спросил Робин.

— Потому что Летти ест, — сказал он, жуя. — Если бы у кого-то из вас не получилось, она бы разгрызла это печенье до крошек.

Дольше всех пришлось ждать Викторию. Прошел почти час, прежде чем она вышла из здания, хмурая и взволнованная. Рами тут же оказался рядом с ней, обхватив ее за плечи.

— Что случилось? Ты в порядке?

— Я дала им крейольско-французскую пару, — сказала Виктория. — И это сработало, сработало как шарм, только профессор Леблан сказал, что они не могут поместить это в «Текущий журнал», потому что он не понимает, как соответствие крейоля может быть полезным для тех, кто не говорит на крейоле. Тогда я сказала, что это было бы очень полезно для людей на Гаити, и тогда он рассмеялся.

— О, Боже. — Летти потерла плечо. — Они дали тебе попробовать что-нибудь другое?

Она задала неправильный вопрос. Робин увидела вспышку раздражения в глазах Виктории, но она мгновенно исчезла. Она вздохнула и кивнула.

— Да, французско-английский вариант сработал не так хорошо, и я была слишком потрясена, так что, думаю, мой почерк сбился, но это дало некоторый эффект.

Летти издала сочувственный звук.

— Я уверена, что ты сдашь.

Виктория потянулась за печеньем.

— О, я сдала.

— Откуда ты знаешь?

Виктория окинула ее озадаченным взглядом.

— Я спросила. Профессор Леблан сказал, что я сдала. Он сказал, что мы все сдали. Что, никто из вас не знал?

На мгновение они удивленно уставились на нее, а затем разразились смехом.

Если бы только можно было выгравировать целые воспоминания в серебре, подумал Робин, чтобы они проявлялись снова и снова на протяжении многих лет — не жестокое искажение дагерротипа, а чистая и невозможная дистилляция эмоций и ощущений. Ведь простых чернил на бумаге было недостаточно, чтобы описать этот золотой полдень; теплоту незатейливой дружбы, все ссоры забыты, все грехи прощены; солнечный свет, стирающий воспоминания о прохладе в классе; липкий вкус лимона на их языках и их изумленное, восхищенное облегчение.

Глава четырнадцатая

Все, о чем мы сегодня мечтаем, -

Улыбаться и вздыхать, любить и изменять:

О, в глубинах нашего сердца,

Мы одеваемся в фантазии столь же странные.

УИНТРОП МАКВОРТ, «Модный бал».

И тогда они были свободны. Ненадолго — у них были летние каникулы, а потом они повторят все те страдания, которые только что пережили, с удвоенной мучительностью, во время экзаменов на четвертом курсе. Но сентябрь казался таким далеким. Был только май, а впереди было целое лето. Теперь