Другой покровитель Мунка тоже старается помочь. Эрнест Тиль понимает, в каком состоянии пребывает художник, и приглашает его к себе в Стокгольм на Рождество – отдохнуть и поработать. Но в вопросе с «Комметер», «известной своими сомнительными способами ведения дел», швед только подливает масла в огонь: «Я искренне рад, что вы собираетесь положить конец всей этой гамбургской истории».

Однако на Рождество Мунк в Стокгольм не поехал. Он остался в Бад-Кёсене. Письмо, посланное оттуда, напугало его друга Яппе:

Спасибо за письмо. У меня только сейчас появилась минутка отправить тебе весточку вместе с мистическими знаками, изготовленными на моем тайном печатном станке. Последние годы были весьма зловещими, и их дух еще владеет мной, как это видно по этим странным знакам. До скорого?

В письме была виньетка, походившая на печать, – поврежденная левая рука и надпись «Кровавая рука», а кроме того, рисунок «Г. X. в Дамском клубе». Под «Г. X.» подразумевался конечно же Гуннар Хейберг.

Яппе воспринял это странное послание тяжело. Письмо от Мунка «отозвалось болью в моей душе», – пишет он. От других своих корреспондентов Яппе тоже получал неутешительные известия о Мунке: «Все, кто видел его, почти не верят, что он сможет выздороветь».

Душевное состояние Мунка было не настолько плохим, как это представлялось Яппе, – случались и просветы. И все же уехать из Бад-Кёсена сразу после наступления нового, 1907 года было с его стороны крайне рискованным шагом. Все это время курортный городок служил ему надежным убежищем – особенно когда жизнь в Берлине или Веймаре доводила его до нервных срывов и приступов ярости.

И дело не только в этом. Он уехал в Берлин, собираясь поселиться там постоянно. Прежде всего, решение было связано с работой. Необходимо было завершить работу над декорациями к «Гедде Габлер» и фриз для «Дойчес театер». Кроме того, Мунк должен написать важный портрет. Вальтер Ратенау, один из коллекционеров картин Мунка в Германии и близкий друг графа Кесслера, хотел, чтобы художник написал его в полный рост.

С этой последней задачей Мунк справился на удивление блестяще. Более того, он написал целых два портрета Ратенау, и ни один из них нельзя назвать эскизом к другому. Художник поступил так впервые. Это дало ему возможность одновременно опробовать разные техники письма и широкий цветовой диапазон. Одну из картин он мог оставить себе и либо продать, либо использовать для дальнейших экспериментов.

Мунк сам прекрасно осознавал, насколько для него было опасно обосноваться в Берлине. Словно пытаясь в первую очередь убедить самого себя, он настойчиво повторяет всем и каждому, насколько он осторожен. Шифлеру он пишет, что живет по часам, строго в соответствии с рекомендациями врача: «Я ни с кем не встречаюсь и даже не хожу в театр». Эше успокаивает тем, что посещает невропатолога, принимает сердечные капли, катается на коньках и плавает в бассейне с двадцатиградусной водой. Тетя Карен тоже получает отчет о спортивных занятиях племянника. Кроме того, он сообщает ей, что ложится спать не позднее девяти часов!

В действительности все выглядело несколько иначе. В работе над театральными декорациями Мунк должен был считаться с мнением других, к чему он совсем не привык. Поэтому не обошлось без конфликтов:

В театре полно наглецов, хотя пока мне приходится с этим мириться. Я сам повел себя не совсем правильно: при многочисленных свидетелях назвал всю компанию еврейской кодлой и пригрозил отлупить младшего брата директора театра…

Тем временем в Кристиании собираются установить фонтан работы Густава Вигеланна – эти планы со временем превратятся в грандиозный проект создания Фрогнер-парка. Тиль активно работает над осуществлением этой идеи. Но когда Ханс Дедекам, отважно защищавший Мунка в норвежских газетах, обратится к художнику с просьбой поддержать проект, Мунк откажется дать разрешение использовать свое имя в поддержку Вигеланна:

Я надеюсь, вы понимаете, отчего я не могу сделать и такую малость для этого дела с фонтаном. У меня даже нет сил объяснять причины…

Вам, вероятно, будет легче понять меня, если я скажу, что всего одного слова достаточно, чтобы вызвать у меня приступ болезни, даже нечаянная встреча с норвежцем здесь, в Берлине, выводит меня из себя…

Дедекам вряд ли что-либо понял. Но если бы он знал, что Мунк постоянно жалуется на то, что в Норвегии у него не было ни одного заказа, он бы, наверное, понял художника.

Ненависть к «врагам» этой зимой находит выход в жестоких словах:

В своем плебействе норвежцы, во всяком случае, оригинальны. Только этим театральным снобам и плебейской богеме может прийти в голову идея продавать чужую плоть и кровь ради стаканчика виски с содовой да пары трусиков для своих распущенных дам.

Мунк был по-настоящему взбешен, когда узнал, что Сигурд Бёдткер продал в Германии его старую работу «Юриспруденция» за 1000 марок.

Тем важнее было для него сберечь немногих оставшихся норвежских друзей. Равенсберг вдруг получает перевод на 100 крон для того, чтобы они с Гирлёффом могли пообедать в Театральном кафе!

Густав Шифлер продолжает самоотверженно трудиться на благо Мунка. Он не только завершает работу над каталогом графики, но и успевает провести ревизию картин, хранящихся в «Комметер». Картин так много, что ему приходится взять с собой на помощь супругу. Собрание оказалось в полном порядке. Но Мунк не верит: в «Комметер» все хитрые, как змеи, хотя и выглядят невинными, как голубки. Они конечно же показали Шифлеру только те картины, которые еще не припрятали. Число «украденных» полотен возрастает уже до восемнадцати.

В феврале супруги Шифлер отправились навестить Мунка в Берлин с плохими предчувствиями. Они оказались в театре как раз во время репетиции и пришли в восторг от декораций. Но когда они все вместе отправились обедать, ничего хорошего из этого не вышло. Мунк отказывался от еды, нервничал, вел себя замкнуто.

На следующее утро Шифлер заглянул к Мунку в гостиницу. Художнику нездоровилось. Вечером накануне он выпил лишнего. Кружка пива вернула его к жизни, и они просмотрели корректуру каталога. Мунк хотел сделать к каталогу несколько рисунков и среди прочих карикатуру на Гуннара Хейберга – неподражаемый гибрид свиньи и лягушки!

Все подозрения и конфликты не мешали художнику работать. Когда Шифлер три недели спустя снова приехал в Берлин на свадьбу кого-то из своих родственников, он увидел в гостиничном номере Мунка большое полотно, на котором были изображены нагая рыжеволосая женщина и труп нагого мужчины, чье распростертое тело было написано в странной укороченной перспективе. «Смерть Марата» – так художник назвал эту картину. Мунк рассказал, что ему позировали супруги Гревениц. Их фамилия забавляла его, и он постоянно именовал супругу «Графиней»[82]. Художник сделал также гравюру с ее портрета, которая могла бы войти в каталог Шифлера.