В память американцев надолго врезались сцены, увиденные ими в деревнях черноземной части СССР. Самая тяжелая ситуация сложилась в регионах, в которых традиционно выращивали хлеб – на Нижней Волге вокруг Саратова и Самары, в Оренбургской области, вокруг Уфы, на подступах к Уралу, а также к западу от Поволжья, где голодом оказались охвачены Пензенская и Воронежская области. Также от голода пострадала значительная часть Украины и Северного Кавказа. Фишер объехал бóльшую часть этих областей, и увиденное повергло его в отчаяние. “Мужчины и женщины… выкапывали мертвых животных и жадно поглощали кошек и собак, если могли их раздобыть”, – писал он[527]. Приехав в конце августа в Уфу, он увидел около пятисот незахороненных трупов, валявшихся на улицах. Советские врачи признавали, что 80 процентов всех умерших погибли от голода[528]. К тому времени в Уфимской области 15 тысяч жизней уже успела унести вспышка холеры, а еще тысячи смертей в скором времени оказались на счету туберкулеза, дизентерии и других заболеваний. По закрытым оценкам ЧК, к концу 1921 года от голода и его последствий скончался каждый пятый житель Уфимской области[529]. Сорокин писал:

В город стали поступать донесения о случаях каннибализма. Одна из его разновидностей – трупоедство – подразумевала поедание мягких тканей мертвого тела (в отличие от людоедства – убийства живых людей ради употребления их в пищу), для чего разделывались трупы умерших соседей или собственных, недавно скончавшихся от голода детей. Иногда трупоеды специально разрывали свежие могилы. По воспоминаниям Фишера, “люди вполне просто и обыденно говорили об употреблении в пищу самых грязных [отбросов], которые сходили за еду. И многие настаивали, что в поедании мертвечины не было ничего преступного, потому что живая душа уже покинула свою физическую оболочку, а тело оставалось в земле на корм червям”[531].

Другая разновидность каннибализма была куда более систематической, хотя и встречалась реже. Жертвами ее зачастую становились бездомные дети, сироты или одинокие путешественники. Истории об этом дошли до сегодняшних дней. Взрослые люди, пережившие в детстве тот голод, часто вспоминают – а возможно, до сих пор видят в кошмарах и мучаются страхом – как их, маленьких, заманивают в какой-то переулок, где незнакомец предлагает им сладости или корочку хлеба. Все они утверждают, что их спасло некое инстинктивное чувство, ощущение опасности, сомнение. Даже воспоминание об этом заставляет их вздрагивать от ужаса. Другим детям повезло меньше.

Подобные частные истории вполне могут оказаться фантазиями, своего рода городскими легендами, однако конкретно за этим страхом стоит правда, и она вполне реальна. Действительно, зимой 1921 года власти некоторых регионов, наиболее тяжело пострадавших от голода, вынуждены были ввести запрет на продажу переработанного мяса, чтобы остановить торговлю человечиной[532]. Местные санинспекторы и милиция зафиксировали страшные случаи. Рассказ Николая Бородина об одном из них, при всей своей чудовищной наглядности отнюдь не является чем-то исключительным. В его районе украинская милиция обнаружила под одной из крестьянских хат подвал. Подозрения вызвал тот факт, что мужчина и женщина, жившие в этом доме, продавали в городе пирожки с мясом. Бородин утверждал, что из-за спин милиционеров, столпившихся в проеме, он смог увидеть то, что предстало взорам очевидцев, как только открыли дверь в подвал. “Бочки с частями детских тел, разделанные и засоленные, и головы, с которых сняли скальп. В центре подвала стояла колода мясника, а на полу валялись нож, топор и какие-то тряпки. За моей спиной кого-то шумно вырвало”, – рассказал он[533]. Ему и самому стало нехорошо. Он вспомнил, что в тот самый день купил у семейной пары пирожок. Когда Бородин шел прочь от этого дома, в его ушах звенели крики. Оглянувшись на пыльную площадь, он увидел этих мужчину и женщину: они стояли на коленях в лужах собственной крови, собравшаяся толпа забивала их до смерти.

Простые советские граждане испытывали подлинное сострадание к жертвам голода, ужасались их деградации и мукам и были готовы предложить им свою помощь. Голод мог бы стать еще одной возможностью проявить революционный пафос, бросить силы всего общества на помощь нуждающимся. Но руководство страны по большому счету избегало и того и другого. Официальное отношение к частным благотворителям было жестким. В основе него лежал прецедент, ранний отголосок этого нового официального тона властей, восходящий к 1891 году. Во времена последнего масштабного голода, пережитого царской Россией, Ленин выступил с критикой либеральной интеллигенции, собиравшей деньги и помощь для пострадавших. “Голод служит прогрессу, – заявил он. – Разговоры о помощи голодающим есть выражение сладкой, как сахарин, сентиментальности, так характерной для нашей интеллигенции”[534]. В тогдашнем представлении Ленина благотворительность лишь укрепляла существовавший общественный порядок. Либералы были озабочены латанием отдельных фрагментов этой реальности. Ленин осознавал, и вполне справедливо, что усилиями филантропов не решить фундаментальных проблем сельской перенаселенности и крестьянских задолженностей.

К 1921 году мир изменился. Россия стала диктатурой пролетариата и бедного крестьянства. Однако даже намеки на частную благотворительную помощь все еще считались выражением той самой “сладкой, как сахарин, сентиментальности”. Любому действию требовалось должное руководство. “Рабочий знал и знает голод, – утверждалось в передовице «Коммунального работника» в августе 1921 года. – Ему не нужны наглядные, действующие на нервы описания голода”. Газета от подобных описаний воздержалась. “Частные денежные пожертвования, личные вещи и лишняя еда, [переданные на нужды голодающих], могут и вправду немного облегчить их страдания. Но это не то, что крестьянин ожидает от рабочего, и не в этом состоит реальный вклад рабочих”, – продолжал автор. В лучших макроэкономических традициях правительство требовало от рабочих не жестов благотворительности, а повсеместного повышения производительности труда[535].