— Не знаю. А теперь пойдем согреемся. Не следует долго стоять под снегом.

Я поднялась за ним по ступеням. В здании было тепло, и с нашей одежды на пол закапал подтаявший снег. Он закрыл дверь кабинета, поставил стаканы и захлопотал. Включил чайник, разлил по стаканам чай.

— Ваши глаза, — сказал он, когда я поставила сумку и села на пол, инстинктивно приняв позу seiza, обеими руками взяла горячий стакан. — Вы плохо себя чувствуете?

— Я… я жива. — Зубы у меня по-прежнему стучали. Я наклонила лицо над сладким паром. Запах попкорна у рисового чая. Запах Японии. Через несколько минут дрожь унялась, я посмотрела на Ши Чонгминга и сказала: — Я выяснила.

Ши Чонгминг помолчал, ложка застыла над чайником.

— Пожалуйста, повторите еще раз.

— Я выяснила. Знаю.

Он уронил ложку в чайник. Снял очки.

— Да, — сказал он устало. — Да. Я так и думал.

— Вы были правы. Все, что вы рассказывали, оказалось правдой. Вы, должно быть, всегда это знали, а я — нет. Я совсем не этого ожидала.

— Не этого?

— То, что было у Фуйюки, хранилось долгое время. Многие годы. — Мой голос становился все спокойнее. — Это ребенок. Мумифицированный ребенок.

Ши Чонгминг повернул голову, и губы его беззвучно задвигались, словно он произносил мантру. Наконец, он кашлянул, убрал очки в потрепанный голубой футляр.

— Да, — произнес он. — Знаю. Это моя дочь.

Нанкин, 21 декабря 1937

Невозможно сейчас думать об этом: о моменте полного покоя, чистой надежды. Как же было тихо, пока не раздался крик Шуджин.

Я оглянулся, словно кто-то меня окликнул. Нахмурился, будто не понял, что услышал. И тут она вскрикнула еще раз, коротко простонала, как собака, которую ударили.

— Шуджин?

Я повернулся, отвел ветви и, словно во сне, двинулся между деревьев. Возможно, роды начались раньше, чем я ожидал.

— Шуджин?

Ответа не последовало. Я поднялся по склону, прибавил скорость, побежал рысцой к месту, где сидел раньше.

— Шуджин? Молчание.

— Шуджин?!

Я уже кричал, меня охватила паника.

— Шуджин! Ответь мне!

Ответа не было, и я по-настоящему испугался. Помчался что было сил.

— Шуджин!

Ноги скользили, сосны сбрасывали на меня охапки снега.

— Шуджин!

Тележка у дерева перевернута, раскиданы одеяла и пожитки. Следы вели в лес. Я бросился в ту сторону, глаза слезились. Нырял под ветки, стегавшие по лицу, через несколько ярдов остановился. Сердце рвалось из груди. Следы стали шире. Я увидел участок потревоженного снега площадью в несколько футов. Похоже, она упала здесь, страдая от боли. А может, здесь шла борьба. Из-под снега возле моих ног что-то торчало. Я поднял предмет, повертел в руках. Это был кусок тонкой ленты, потрепанной и рваной. Мысли замедлились, в душу закрался страх. К ленте были привязаны отличительные знаки японской армии.

— Шуджин! — вскинулся я. — Шуджин! Подождал. Нет ответа. Тишина, лишь вырывалось

хриплое дыхание да громко стучал пульс.

— Шуджин!

Лесное эхо подхватило крик и смолкло. Я развернулся в поисках следов. Они где-то здесь, японцы схватили Шуджин и сейчас прячутся где-то здесь, за деревьями, точат штыки, смотрят на меня налитыми кровью глазами…

Очень близко позади меня кто-то вздохнул.

Я круто обернулся, присел, выставив руки, готовясь прыгнуть. И ничего не увидел, только деревья, черные, поросшие мхом, роняющие с ветвей сосульки. Несколько раз вдохнул и выдохнул, прислушался. Здесь кто-то был. Очень близко. Я услышал шелест сухого листа, шорох примерно в десяти футах от себя, хруст ветви, неожиданный механический звук, и из-за дерева вышел японский солдат.

Он был одет не для боя — стальной шлем висел на ремне, вместе с патронной сумкой, и опознавательный знак на месте. В руке не винтовка, а кинокамера, объектив которой нацелен в мое лицо. Камера работала. Шанхайский кинооператор. Я сразу его узнал. Этот человек снимал солдатские подвиги в Шанхае. Сейчас он снимал меня.

Мы несколько секунд стояли молча: я смотрел на него, а объектив камеры — на меня. Я вышел из оцепенения:

— Где она?

Он сделал шаг назад — камера неподвижно стояла на плече, — и в этот момент я услышал голос Шуджин, нежный и хрупкий, как фарфор:

— Чонгминг!

Пройдут годы, но я никогда не забуду этот призыв. Буду слышать его в белых пространствах снов.

— Чонгминг!

Шатаясь, я побежал на голос, проваливаясь в снег почти по колено.

— Шуджин!

Я все бежал, со слезами на глазах, готовый грудью встретить пулю. Смерть была бы для меня более желанным исходом, нежели то, что произошло потом. В морозном воздухе отчетливо лязгнул штык. И тогда я увидел их на козьей тропе в ста футах от меня. Их было двое, в пальто горчичного цвета. Они стояли ко мне спиной, смотрели на что-то, лежавшее на земле. Возле старой сосны я увидел мотоцикл. Один человек обернулся и нервно взглянул на меня. На фуражку был натянут капюшон. Он тоже не был одет для боя, но штык вставлен в винтовку. На лице струйка крови. Видимо, защищаясь, Шуджин его поцарапала. Я смотрел на него, и он, смутившись, опустил глаза. Я увидел, что он еще подросток, возможно, накачанный амфетаминами, страшно измотанный. Комок нервов. И находился он здесь не по своей воле.

Но был еще и другой человек. Сначала он не оглянулся. За ним, возле дерева, лежала на спине Шуджин. У нее свалился ботинок, и на снегу синела голая нога. У груди она сжимала маленький нож с лакированной ручкой. Нож этот был фруктовый, острый, для нарезания манго, и она держала его обеими руками, целясь в мужчин.

— Оставьте ее! — закричал я. — Убирайтесь!

Услышав мой голос, этот другой замер. Его спина словно выросла в размерах. Очень медленно он обернулся. Он не был высоким, не выше меня, но его глаза показались мне ужасными. Я побежал чуть медленнее, потом перешел на шаг. На его фуражке горела звезда, пальто с меховым воротником расстегнуто. Теперь я увидел, что это он потерял личные знаки. Он был так близко от меня, что я почувствовал в запахе пота то, что накануне он пил саке, но от его одежды исходил и другой застарелый запах. Мокрое лицо покрыто серым больным потом.

И в этот момент я понял все. Вспомнил флаконы на шелковой фабрике. Пестик, ступку, бесконечные поиски… лекарства. Этого человека нельзя было излечить армейскими лекарствами, этот больной человек жаждал исцеления и готов был на все, даже на каннибализм. Янь-ван Нанкина.

Мертвая девочка была совсем маленькой, с пуповиной длиной в сантиметр. Высушенная, коричневая, мумифицированная, она была такой легкой, что я удерживала ее на ладони. Легкая, как птичка, крошечная. Сморщенное, коричневое личико новорожденного ребенка. Руки вытянуты над головой — она словно тянулась к кому-то, когда мир для нее померк.