– Зарубежная царская охранка за нами следит, поэтому лучше всего собраться у Бориса Викторовича. Если он не возражает.

Савинков не возражал. Но напомнил:

– Иван мой друг и боевой соратник. Я согласился стать членом суда на одном условии: если обвинение в провокации подтвердится, я сам же и должен исполнить приговор. Один! Если все это так – моя вина… Читайте письма, какие мне шлет Иван! – бросил он на стол пачку писем с хорошо знакомым всем почерком.

Да, тяжелая вещь письма…

«Дорогой мой,

конечно, судьи не историки, они обязаны выслушать и проверить все; они обязаны потребовать доказательства и от вас. Но… ведь тут не равные стороны; вы и полиция…»

«Дорогой мой,

сегодня к тебе заходил. А вчера у тебя просидел целый вечер, поджидая. Вы решили. Моя активность выразилась лишь в том, что я определенно высказывал желание, чтобы ты непременно участвовал в суде, как ты этого хотел».

– Да, я хотел. Но еще раз напоминаю – условие!

Все почему-то посмотрели на карман его отлично сшитого английского сюртука.

– К сожалению, Борис Викторович, с Азефом покончено. – Вера Фигнер склонила голову. – Бурцеву мы верим. Вашей вины нет. Меня в свое время подставил такой же друг-провокатор… забудем его фамилию, тем более что он расстрелян. Такова наша жизнь.

– Приходится, конечно, сожалеть. – Князь Кропоткин старчески покашлял. – Но что говорит бывший директор департамента полиции сенатор Лопухин? Зачитайте-ка, у кого глаза получше.

Зачитали. Прежде чем выдать дочку, у Лопухина потребовали письменных показаний. Они были убийственны… и мерзки по своей меркантильности.

«Получая 500 рублей в месяц, он требовал у меня 600…»

– На пропитание бренного тела! – заметила Фигнер, по тюремной привычке не любившая жирных людей. – Наши люди есть и в полиции. Вот какое досье там хранится: «Толстый, сутуловатый, выше среднего роста, ноги и руки маленькие, шея толстая. Короткая. Лицо круглое, одутловатое, желто-смуглое; череп кверху суженный; волосы прямые, жесткие, темный шатен. Лоб низкий, брови темные, глаза карие, слегка навыкате, нос большой, приплюснутый, скулы выдаются, губы очень толстые, нижняя часть лица слегка приплюснутая…»

– Но это – портрет провокатора… и подлеца, которого надо отправить на виселицу! – не выдержал Нотансон.

– Виселица в наших условиях неприемлема, – поправил Савинков. – Браунинг! Я один управлюсь.

Все помолчали, выпили по бокалу вина. Прежде чем у старейшего террориста, князя Кропоткина, сорвались неизбежные слова:

– Нет, Борис Викторович, это уже убийство. По нашей традиции – всегда тройка… уж не обессудьте… кхе-кхе…

Его решительно поддержали:

– Тройку!..

В нее вошли Виктор Чернов, Николай Ракитников и Борис Савинков. Он недолюбливал излишнюю в таких делах интеллигентность Ракитникова, сомневался в твердости Чернова, но отказать в доверии никому не мог. Тем более Чернов – главный теоретик партии и, по сути, нынешний ее руководитель. Ни Брешко-Брешковская, ни Фигнер, тем более Кропоткин уже не могли нести такую сумасшедшую практическую нагрузку. Заправлял делами партии молодой и велеречивый Чернов.

Из-за его-то болтливости и мешкотности Савинков и опоздал со своим браунингом на целых полчаса. Азефу достало этого времени, чтобы похватать в отеле сонную семью, скопленные за долгие годы иудины деньги – и навсегда скрыться из глаз полиции и проданной им партии, которой он нанес невосполнимый моральный урон…

Еще больший урон, а точнее смертельный пинок получил его благодетель Алексей Лопухин…

Дело получило такую огласку, что его не мог замять гимназический друг Столыпин. Да и с какой стати? Все это происходило еще до его назначения министром внутренних дел.

«За разглашение служебной тайны» особым присутствием Сената Лопухин был присужден к пяти годам каторги, замененной, не без вмешательства Столыпина, ссылкой в Сибирь.

Прощай, гимназический друг. Нечего сказать, оставил ты наследство…

Как и предрекал брат Александр, пришлось отвечать на очередной запрос Думы.

Без вины виноватый, Столыпин оказался в трудном положении. Очень многим захотелось поплясать на его костях. Надо было, бросив все другие дела, заниматься крестьянским землеустройством, а приходилось подробнейшим образом объяснять закулисную жизнь какого-то Азефа:

– Я думаю, что для благоразумного большинства наши внутренние задачи должны быть и ясны, и просты. К сожалению, идти к ним приходиться между бомбой и браунингом… А там, где аргумент – бомба, естественный ответ – беспощадность кары! И улучшить, смягчить нашу жизнь возможно не уничтожением кары, не облегчением возможности делать зло, а громадной внутренней работой…

– Мы, правительство, строим только леса, которые облегчают вам строительство. Противники наши указывают на эти леса как на возведенное нами безобразное здание, яростно бросаются рубить их основание. И эти леса неминуемо рухнут, может быть, задавят и нас под своими развалинами, но пусть это будет тогда, когда из-за обломков уже видно, по крайней мере в главных очертаниях, здание обновленной, свободной в лучшем смысле этого слова, свободной от нищеты, от невежества, от бесправия, преданной, как один человек, своему государю, России.

Клясться публично в своей любви к государю было немодно. Дурной тон. Рискованный.

Когда он выходил из зала под жидкие аплодисменты, к нему подошел лидер кадетов Милюков. Настроен он был, как всегда, по-профессорски язвительно. Но знаки приличия соблюдал неукоснительно.

– Мое почтение, Петр Аркадьевич.

– Мое почтение, Павел Николаевич.

– Меня, грешного человека, частенько поругивают, особенно суворинское «Новое время». Но я так, частное лицо. Вы-то не боитесь, что завтра кто-нибудь облает? Экивоками, экивоками, конечно. Не станешь же ругать человека за похвалу царю?

– А вы разве обходились в заграничных статьях без похвалы королям, английским или другим?

– Ну, это, Петр Аркадьевич, дань приличию, не больше. Какой же я монархист?

– А какой же я, Павел Николаевич, царский угодник?..

Легкий, насмешливый поклон.

Ответный, задумчивый поклонец. Не без обиды, конечно. Поспорить-то не удалось. Жаль, жаль…

Столыпин почувствовал недоговоренность и обернулся:

– Не огорчайтесь, Павел Николаевич. Как-нибудь в другой раз поругаемся.

Разговор с Милюковым был не закончен, да он и не мог так быстро кончиться. Разоблачение Азефа так или иначе наносило удар по Министерству внутренних дел, то есть по самому Столыпину. Он ведь и сам не мог отделить своих полицейских дел от дел государственных, в первую очередь крестьянских… Тут без новых осведомителей не обойдешься. Не мог же полковник Герасимов все грязные казусы брать на себя.