Всплеск, и я поворачиваю к берегу. Корни дерева дотянулись до воды – я вцепляюсь в них отчаянными пальцами. Выволакиваю себя на твердую землю, с одежды потоком течет вода. Зубы стучат, руки дрожат. В глазах от воды щиплет. Я падаю лицом в грязь – последнее тупое усилие.

Песок и сырая земля лезут в рот. Тошнотворно-сладкий вкус плесени и гнилых листьев.

Я со стоном поднимаю голову, оглядываюсь по сторонам. Меня окружают плакучие ивы, сквозь их толстые листья луна и звезды кажутся мокрыми. В темноте вдоль реки извивается заболоченная тропа. Похоже, течение дотащило меня до самого Райского заповедника. Я выволакиваю свое тело из грязи, встаю – несколько неприятных секунд земля колышется и вздымается волнами. Я кое-как пробираюсь сквозь заросли мимо сужающихся кверху перекрученных деревьев. Их грубые листяные пальцы цепляются за одежду все то время, пока я со скрипом ковыляю к машине.

Вид у меня, должно быть, как у кикиморы из ада. Я надеюсь никого не встретить. Иначе это будет катастрофа.

Быстрее, София.

Черт и дьявол. На противоположном конце Гранчестерского луга какая-то тетка выгуливает собачку. Не замирать. Не дрожать. Иди дальше. Сделай вид, что ничего не происходит.

Женщина с собакой поворачивает на Марлоу-роуд. Слава небесам.

Мой «фиат» так и стоит на обочине. Ключ зажигания оттягивает карман брюк. Я достаю его и завожу мотор. Дрожа в мокрой одежде и петляя по проселочной дороге, я направляюсь в Котон. Из-под колес выскакивает заяц с большими яркими глазами. Заруливаю на загаженный павлинами проезд, выключаю мотор и вваливаюсь в дом через парадную дверь.

Эгги втягивает в ноздрю дорожку, насыпанную на мрамор кухонной столешницы, рядом – полупустая бутылка абсента. Наверное, только поэтому она не падает со стула. Несмотря на то, что на нее, широко ухмыляясь, надвигается ее мокрый доппельгангер.

Маленький сварливый Хрущев на меня фырчит. Он намерен поточить когти о мой ботинок. Но Эгги даже не моргает. Возможно, если человек живет на коксе, зеркала ему мерещатся постоянно. Даже если их нет поблизости.

– Привет, Эгги, – говорю я, улыбаясь еще шире.

Я шагаю к ней. Становлюсь справа.

Рука напрягается. Приготовиться.

Она не обращает на меня внимания: ее больше интересует вторая дорожка кокса. Выложенная на кухонной столешнице.

Почему меня это не удивляет?

Я поднимаю руку.

Скрученная в трубочку пятидесятифунтовая банкнота падает из ее руки на пол.

Очень хочется встать над ее телом и самым торжественным тоном, на который я только способна, произнести речь:

Я столько лет ждала этой минуты. Потому что помню. Я помню каждую гребаную гадость, которую ты мне сделала. Как я влетела в эту самую кухню в день Тринити-бала. Я хотела надеть мамино ожерелье и сережки с розовыми бриллиантами, надеялась понравиться молодому человеку, который пригласил меня на бал. Я, между прочим, его любила. Думала, он что-то почувствует.

В тот день я поднялась по лестнице в старую мамину спальню, но оказалось, что набор исчез.

Тогда я помчалась вниз, спросить у тебя прямо. Ты сидела за стойкой и листала летний каталог «Картье». Губки бантиком, поджаты с видом хронического недовольства.

– Где мамины бриллианты? – спросила я.

В ответ ты одарила меня молчаливой понимающей улыбкой.

– Они тепер мои.

– Что за бред, – сказала я. – Они мамины.

– Твоя мама померла.

– Ты не имеешь права их забирать.

– Они ей больше не нада.

Я сказала сквозь стиснутые зубы:

– Дай мне их сюда. Я хочу их сегодня надеть.

– Они тебе не идуть, – сказала ты, ухмыляясь. – Вообще. Куды такой уродинке.

Я замахнулась, чтобы стереть с твоей рожи эту ухмылку, но следующие твои слова остановили мою руку на полпути.

– Не ссорся со мной, Аня. Патамушто твой папа слушает меня, а не тебя. И если я скажу, как ты по-тихому блюешь в унитаз, он будет сердитый, такой сердитый.

– Откуда ты знаешь, что…

– Он заставит тебя приехать сюда обратно, штоб за тобой смотреть. Тебе не жалка, ты так напрягалась, штоб отсюда съехать? Это ж факт?

– Но…

– А то еще и обрежет твое посо-бие, чего б не?

– Ты сволочь…

– И мы опять заж-вем дружной семьей. Хочешь?

Каким-то образом твой равнодушный мертвый тон делал эти угрозы в два раза невыносимее.

Мне так и не достался в тот день мамин набор с розовыми бриллиантами.

И в другие дни тоже.

Память зацикливается. Все семнадцать лет я могла думать только о трех людях: о НЕМ, о НЕЙ и о ТЕБЕ.

Я лишь возвращаю себе то, что принадлежит мне по праву.

Вообще-то, я оказываю ей дохрена огромную услугу. Если ее жизнь заполнена абсентом и коксом, то самое для нее лучшее – это воссоединиться на великих пустых небесах с двумя своими покойными мужьями. Зная ее повадки, можно предположить, что она при первой же возможности откроет там стрип-клуб.

Я стаскиваю с себя мокрые вещи. Потом раздеваю догола ее. Все шмотки у нее в зеленых тонах. А что еще может носить бывшая шлюха, у которой нет никакого вкуса. Узкие велюровые брюки с полупрозрачным топом цвета лесного гнома. Жуткие широкие рукава. Ткань воняет старыми сигаретами и солеными огурцами.

Но по крайней мере, ее одежда сухая.

Она мне даже по размеру. Более или менее. Лифчик великоват. Доктор Патель слегка промахнулся.

Я снова опускаюсь на колени, чтобы натянуть на нее мокрые шмотки, которые я стащила с себя минутой раньше.

Это трудно.

Это очень трудно.

Что за блин. Никогда не думала, что так тяжело натягивать мокрую одежду на обездвиженное тело. С плащом, правда, легче. Слава богу, в карманах осталось несколько черных и белых камней.

Не забыть прихватить ее прекрасных пергидрольных волос на случай, если нужно будет куда-нибудь подбросить фолликулы с ДНК.

Я хватаю кухонные ножницы и отрезаю локон.

Нужно сделать что-то еще. Ага. Губная помада и лак для ногтей. Лежат в сумке на заднем сиденье моего «фиата». Я наклоняюсь, чтобы намазать ей губы и ногти алыми блестками.

Неплохо, София.

Теперь ботинки. Почти по размеру.

Я включаю мотор и вновь несусь по темной извилистой дороге.

Парковка Райского заповедника, несколько минут после полуночи. Ни души. Ни одной парочки. Ни одного туриста. Нудистов тоже нет. Мне чертовски везет, что дождь молотил все утро, как дробный таран. Размывая в заповеднике все тропинки. Превращая их в натуральное болото. В неаппетитную топь. И еще до полуночи отправляя домой любителей прогуляться у реки.