Он засыпает в объятиях смуглого юноши, забыв обо всем: о всех покинутых женщинах, о матери, о Глаше, о Игнате. Над ним во сне и наяву сияют одни лишь синие, прекраснейшие в мире, глаза.

Сон длился недолго, Владимир проснулся от осторожных ласк и горячих поцелуев. Он никогда не испытывал ничего подобного. Шафак взял инициативу в свои маленькие ладони, и повел Владимира новой тропой чувственных наслаждений… Недаром же, Мехмед-эфенди так долго обучал юношу любовному ремеслу.

Время летит быстро. В поместье отпраздновали Рождество. Анна Федоровна все пребывала в меланхолии, глядя потухшим взором на заснеженные поля и долины. Не радовали ни гости, ни новогодние ели. Более всего мать огорчало то, что ее обожаемый сынок теперь редко бывал дома. Днями напролет он ездил по каким-то делам, беря с собой окаянного турчонка. Именно этого турчонка Анна Федоровна и невзлюбила более всего. Теперь он, а не Глаша стал предметом ее жгучей ревности и недоверия. «И что он с ним возится целыми днями? Ходит за ним, словно лонлакей[98], – сокрушалась она, – ладно бы девица, так нет же – молодой человек… И почему он имеет такое влияние на Володю? Какие у них общие интересы?»

Эти же мысли не давали покоя и отставным любовницам. Особенно изнемогала Лушка. Любопытство ее было таким же безбрежным, как огромный океан. Она собирала все сплетни, обрывки разговоров дворовых, ходила гадать к деревенской гадалке, советовалась с Марусей – все было напрасно. Дело в том, что барин, опасаясь пересудов, теперь не посещал свою знаменитую баню. Никто не знал, в каком направлении двигалась его тройка с бубенцами, по каким заснеженным дорогам лежал ее скорый путь?

Для встреч с Шафаком Владимир облюбовал охотничий дом, стоящий на краю березового заказа. Постепенно он стаскал в него множество необходимых вещей: одежду, покрывала, подушки, кальян и любимые побрякушки Шафака. Домик хорошо отапливался, уютное тепло не покидало бревенчатые стены и холодными темными ночами и зимними морозным утром. К домику шла утоптанная дорога, по ней резвые лошадки привозили счастливых грешников в их тайную обитель. Здесь же было обустроено большая утепленная карда[99]с крышей для лошадей. Никто не мог добраться до этого тайного алькова, занесенного снегами и метелями. Ни одна живая душа не догадывалась о том, где барин коротает ночи. Ни одна… Кроме вездесущей Лукерьи Потаповой. Она излазила вдоль и поперек все заснеженные дороги, проваливалась в огромные сугробы, ее самокатные валенки вязли на снежных обвалах. Выбиваясь из сил, настырная баба, как волчица рыскала по следу обожаемого барина. И, наконец, ее любопытство было вознаграждено!

Несколько дней стояли трескучие морозы, но было безветренно. Следы от валенок и санных полозьев оставались в первозданном виде, не тронутые ни метелью, ни поземкой. Вот по этим следам и пробежала любопытная Лушка, от поместья до охотничьего заказа. Одному богу известно, как эта проныра проделала такой огромный путь в несколько верст, прежде чем очутилась у заветного домика. Зоркие глаза заприметили вертикальную струйку дыма, поднимающуюся над заснеженными березами и уходящую в стеклянный от мороза воздух. Тут же шла утоптанная санная дорожка. По этой дорожке и добежали Лушкины резвые ножки прямиком к тайному пристанищу барина. Несчастная сильно замерзла по дороге и только и мечтала о том, чтобы как можно быстрее очутиться в теплой избе, согреться и попить чаю. Она и хотела от радости постучаться в двери, но что-то удержало ее от столь решительного поступка. Может, она боялась гнева хозяев, а может, решила поосторожничать. Стараясь не шуметь, Лукерья Потапова обошла вокруг дома, мимо лошадиного стойла. Подкралась к окну. Небольшая шторка прикрывала окошко не полностью. Лушка прильнула к нему круглым носом. Перед ней, как на ладони, оказалась комната. В ней были двое! Это были мужчины… А далее, она смотрела и не верила своим глазам: на толстом напольном ковре, распластав стройные ноги, облокотившись на пурпурную мутаку[100]. лежал голый барин Владимир Иванович, возле его ног копошился другой обнаженный некрупный мужчина. Лушка пригляделась и узнала в нем смуглого юношу иностранца, проживающего у Махневых. Через минуту началось такое, о чем Лушка впоследствии вспоминала с негодованием, но забыть это действо не могла до конца жизни. Барин принялся целовать юношу, гладить и обнимать так страстно, как не делал никогда ранее ни с одной женщиной. Даже сквозь подмороженное окно было видно, что глаза его горят вдохновенным огнем, движения порывисты и откровенны. Лукерья забыла о том, что замерзла, забыла, что голодна – она вся так и приросла к этому окну. Пытливые глаза вбирали каждую деталь происходящей сцены. Развратная бабенка, видавшая ранее многие похотливые сцены и сама принимавшая участие в барских оргиях, отпрянула от стекла, когда меж двух любовников, наконец, произошло само содомское соитие. «Вот оно что! Вот, с кем отдыхают его мудя! Вот, на кого он нас променял! Мне намекали, а я не верила! Ну, погоди, голубчик, я тебя ославлю на все деревни, на весь уезд слава пойдет», – мстительно соображала она, с трудом выбираясь из заснеженного леса.

Глупая и недальновидная Лушка исполнила свое намерение. Не было ни одного двора, где бы она не растрезвонила эту ужасную новость. Она, словно куница, бегала по знакомым и подружкам, заглядывала на скотный двор, в кузню, в мастерские. Ее толстые пятки, облаченные в серые валенки, сверкали по дорогам, неся полоумную, оголтелую сплетницу на будущую погибель. «Барин-то наш, каков! Нехристь адовый! Он мужиков еть теперь зачал!» – только и слышалось всюду. В одном из дворов хозяйка огрела Лушку по морде мокрой тряпкой со словами: «Пошла вон, лярва потаскушная! Сама ты – нехристь адова!» В другом ее чуть не окатили помоями.

Поверил ей кто, или нет – нам не ведомо. Только на следующее утро Лукерью разбудил громкий стук в дверь. Накинув зипун, заспанная баба выскочила в сени. На пороге стоял Игнат. Черные глаза метали громы и молнии, казацкий ус дергался от напряжения.

– Игнатушка, сокол, как я рада, что ты ко мне пожаловал. А то совсем уж Лушку все позабыли. Идем в постель мою вдовую, она ешо вся теплая от моих телес. Я тебя приголублю. Тоскую я по ласке. Сил моих нет. Я баба в соку, а мужики-то нонче – не те пошли. Им не баб подавай, а чертей заморских, – полная, заголившаяся рука потянулась к рукаву Игнатова полушубка.

Игнат резко вырвал рукав, крупная ладонь ударила Лушку в распахнутый ворот ночной сорочки. Захватив ногами пустое ведро, женщина с грохотом полетела в угол сеней. Сильная боль пронзила Лушкину поясницу. Она взвыла, словно раненная собака, запричитала и заохала. Игнат подошел к ней вплотную, наклонился и злобно прошептал.

– Собирайся, сука! Пошли, можешь не одеваться!