Твой,

Альберт.

* * *

15 ноября 1977 года, Дрезден, Франц-Листштрассе, 22

Дорогая Мирьям!

Я перебрасываю эту весточку через пропасть долгого молчания, решившись снова затронуть вопросы, которые так и остались не разрешенными между нами, еще со времени твоего давнего и совсем короткого посещения. С тех пор наши родственные отношения так и не возобновлялись – несомненно, во многом по моей вине. В любом случае, сейчас я расскажу тебе о том, что заставило меня побороть страх, что ты просто выбросишь мое письмо, не вскрывая, или, проще того, пересилить беспокойную мысль, что у меня даже нет достоверного адреса, по которому тебя можно разыскать! Дело в том, что год назад, в январе, мне прооперировали раковую опухоль желчного пузыря. Поначалу врачи не слишком обнадеживали меня, говоря, что жить мне остается не больше двух лет. Но после двух операций и трех с лишним месяцев лучевой терапии я смог вернуться к совершенно нормальной жизни, если не считать того, что через день мне приходится делать инъекции специального препарата, который предположительно мобилизует антитела. Поскольку эти уколы я в состоянии делать себе сам, то хлопот они мне доставляют немного. Достаточно сказать, что я практически не ощущаю боли, а на последнем медосмотре, два месяца назад, доктор сообщил мне, что вероятность образования новой опухоли – всего один процент.

Естественно, болезнь стала для меня большой встряской и заставила меня осознать, что я не могу больше жить по-прежнему. Когда я понял, что жить мне совсем недолго, я решил, что, какой бы срок мне ни остался, стоит прожить его осознанно и полноценно, не отрекаясь от самого себя и своих желаний. И потому уже в больнице я решил расстаться с Микаэлой. Вот уже почти год, как я живу отдельно, я не испытываю стресса и больше не подавляю собственную личность. Вероятно, такое решение способствовало процессу исцеления и восстановления. Возможно, именно потому, что я жил во лжи, мне было так трудно написать тебе. Обещай никогда не жить бесчестно и с сожалениями.

Быть может, тебе захочется рассказать что-нибудь о себе и о своей жизни. Я буду счастлив получить от тебя весточку. Излишне и говорить, что я желаю тебе всего самого доброго.

Твой папа.

* * *

1/19/78

Дорогой папа!

Обычно я встаю раньше всех. Это не какая-то нравственная установка, а просто привычка, которая сильнее меня. Мне нравится, что можно в одиночестве выпить первую чашку кофе, пока никто меня не тормошит, нравится посидеть в тишине часок-другой, пока не зазвонил телефон. А звонит он часто. Как только начнет, так и трезвонит весь день, иногда даже после того, как я спать ложусь: обычно какой-нибудь парень рвется поговорить со своей зазнобой. Или, наоборот, девушка звонит своему парню. Темнеет, им одиноко, вот они и звонят. А вот мне нравится утром побыть в одиночестве – и мне при этом совсем не одиноко. Так что я варю для всех кофе и сама выпиваю чашку или две. Можешь представить себе: я сижу тут со свежесваренным горячим кофе, пока все остальные спят. Именно так все обстоит сейчас, когда я начинаю писать тебе ответное письмо. Подставка кофейника сломана – она в форме лягушки, и у нее отбита одна лапа, так что я поставила кофейник на большой манильский конверт с твоими старыми письмами. Он когда-то потерялся, но я снова его нашла. Там сохранились все эти бледно-голубые конверты с красно-синими полосками. Я искала его, наверно, год, но не могла найти, а вчера вечером все-таки нашла – он лежал в дальнем углу моего письменного стола. Там все-все твои письма, начиная еще с самого первого, еще до моей поездки к тебе. А искала я эти письма потому, что Серджиус начал коллекционировать марки, хотя дядя Ленни и говорил ему, что гораздо лучше коллекционировать монеты. Ты же наверняка помнишь Ленни, правда? Собственно, он приходится Серджиусу кузеном, но мы зовем его “дядей Ленни” – просто чтобы подразнить. Серджиус предпочитает марки. Да это и к лучшему – марки все-таки дешевле монет, хотя Ленни и подарил мальчику альбомы с пенни. Можно собрать огромное количество гашеных марок из кучи разных мест, если просто аккуратно отклеивать их от конверта, только конверт нужно сначала смочить. Столько разных ярких красок – и бесплатное путешествие по всему миру! Я оторвала уголки от всех твоих конвертов, и сегодня утром отклею марки для Серджиуса. Вот так сюрприз: Восточная Германия, ого! “Железный занавес”. Я не уверена, что расскажу ему, откуда взялись эти марки, – пожалуй, еще рано. Если спросит, то, конечно, объясню, но Серджиус просто помешан на марках, так что он просто слеп ко всему остальному и наверняка даже не обратит никакого внимания на эту стопку конвертов, а если и станет в них рыться, то только чтобы проверить, не пропустила ли я какую-нибудь марку. Вот какая странная штука с твоими письмами – ты всегда их печатаешь на машинке. Даже свое имя и слово “папа”. Это по сей день объединяет вас с Розой – вы оба обязательно отстукиваете письма на машинке. Сегодня утром я перечитала все твои старые письма. Этим я обычно и занимаюсь по утрам, когда сижу одна на кухне: читаю, пью кофе и слушаю радио – WBAI[12]. Слушаю, что эти свиньи сделали недавно с Анджелой Дэвис, и всякие другие новости про Сальвадор. Это хорошая радиостанция. Ее никто не слушает. А потом у них в эфире – джаз или какая-нибудь лекция Алана Уотса. Я с ним однажды встречалась лично. Ну, а потом кто-нибудь просыпается – чаще всего кто-нибудь из девушек, а может, Стелла Ким, или Томми, или Серджиус. Мальчишки почему-то всегда спят дольше девчонок. Но не важно, кто приходит на кухню, – я всем делаю завтрак. Если к этому часу Серджиус сам еще не проснулся, я его бужу. Ему же в школу нужно. Серджиус ест совсем как какая-нибудь старушка – на завтрак ему подавай только тосты, и так каждое утро. Девушки и ребята всегда просят яичницу с беконом и оладьи. Иногда я готовлю им мацу брай – запеканку из мацы, когда есть из чего, они всегда от этого кайфуют, а кофе варить мне приходится раз пятнадцать. А еще тут этот мальчишка, уже одетый, чтобы идти в школу, – он сидит и жует тост, и жует. Меня это просто из себя выводит. Иногда его отводит в школу Стелла, если я еще в халате. Я даю ей свои последние пять долларов, и она приносит мне апельсиновый сок, пачку сигарет и свежий номер “Нью-Йорк пост”. Это газета, которая жутко испаскудилась в последнее время, зато там печатают гороскопы, хотя, например, в “Таймс” это считают ниже своего достоинства. Я упоминаю об этом, разумеется, с расчетом, чтобы подразнить тебя – ты же шарахаешься от астрологии.

Ты, наверное, совсем не представляешь, о чем я говорю, не можешь взять в толк, что это за люди, которые с нами живут? Ты ведь коммунист лишь в том смысле, что живешь в коммунистической стране, да еще разделяешь давно лелеемые марксистские взгляды, если, конечно, именно они по-прежнему движут тобой. Теперь, когда я записала это на бумаге, мне кажется это нелепым. Наверное, ты все еще состоишь в партии. Или не все еще, а снова. Это ведь та же самая партия, в которой вы вместе с Розой состояли здесь, в Америке? Как таинственно. Ну так вот, мы живем в коммуне. Подозреваю, что ты совершенно не знаком с этим явлением. По правде сказать, мы с Томми тут как родители, а остальные – как дети, так что это не совсем настоящая коммуна, не такая, как коммуна маоистов за углом на Авеню С: там у них собрания почти каждый вечер, они заседают часами, правда, никогда так ничего и не решают. Так что у нас скорее нечто среднее между коммуной и хостелом. Началось все с того, что мы пустили Стеллу пожить у нас на втором этаже. А потом нам пришлось пускать жильцов и в другие комнаты, просто чтобы были деньги на аренду этого жилья, потому что Томми давно ничего не получал за свои пластинки, а от тех денег, что выделило поселение “Эй-Си-Эл-Ю”[13]за мой противоправный арест в общественном месте, остались только воспоминания. Я тебе писала, что была в числе тех Тринадцати на ступенях Капитолия? Мы судились с этими подлецами, а отсуженные деньги я истратила в основном в “Патмарке” – на хлеб, овощи и мясной фарш.