Синюшка с беспредельной благодарностью оглянулся на друга — не ожидал от него такой прыти!.. А матушке сказал:

— У меня есть серебро, мы заплатим и лося добудем — пока ночью морозцы.

— Живите, жалко, что ль? — ответил за мать Еленец.

* * *

— А я думаю: куска нетуть… Ах, разбойник! — выговаривал Синюшке Светояр.

— А ты што, лазил перед самым отъездом, зачем? — Тот лукаво смотрел на товарища.

— Грешен, тож ухватил чутка…

Мужики рассмеялись доверительно и взаимоободрительно, по-дружески переглянулись. Потом уселись на лавку, взвалили колонтари на колени, перебрали колечки, выискивая заржавленные и гнутые. Очищали дубовыми брусочками, выпрямляли зубами, ножами, крепкими пальцами.

— Куяк было бы проще обрядить… — вслух раздумывал Синюшка, деловито расщепеливая на подоле кольчуги комок сгрудившихся и погнутых кол.

— Эта рубаха вечная. Ты носи, опосля сына одаришь — будет его боронить… — тихо, будто себе, сказал Светояр. Вспомнил, что у него самого дочь, задумался о доме.

Мучительно печалился о Стреше. На расстоянии жгуче чувствовал свою вину, свою слабость, корил себя за внезапные, негаданные поступки. Вот и сейчас произошло такое, что предвещало нескорую с ней встречу. Он только что увеличил разлуку с домом, разъялся надолго с женой, своей милой, влюбленной, горячей Стрешей. Захватился давеча корыстью или побуждением ехать куда-то… «А может, мне стало хотеться повидать новое? Где-то через дюжину годов придет возраст, в котором умер мой отец. Он видел Грецию, Киев, а я вот побывал в Булгаре, в Ростове… А что видела Стреша? Что видела мама?.. Как там мама, жива ли?..»

Синюшка не беспокоил, и Светояр перебирал в памяти женщин, которые промелькнули в его жизни. От воспоминаний тех ему стало чуточку жутко — вроде, сделал все не так… И оттого щемило сердце… Память не удержала их голоса, зато ярко впечатала на всю следующую жизнь глаза. Выразительные и разные…

Большие, строгие глаза матери глядели на него с любовью… Стрешины черные очи горели упреком и страстью… Глаза Ростаны вдумчиво оценивали паробка Светю… Глаза Уклис пьянили, топили, путали, владели… Глаза Длеси любовались, порой насмехались…

«Наверно, нет такой женщины, которая не хотела мне помочь, не желала меня… Если есть рядом женщины, то всегда вижу их внимательные, участные глаза… На игрищах за Перуновым лесом поначалу даже было неудобно перед парнями. Раз они меня чуть не убили, хорошо — Щек помог… А Щек запросто с ними разговаривал и дружил. Он — другой, к нему все по-другому… Оттого мне, наверно, было уютней дома, и всегда тянуло домой. А не стало дома— и не стало мне покоя… Хорошо, что я пришел в этот лес. Тут ко мне меньше внимания, здесь не чутко такого гнета от бесконечных ядовитых разговоров. Лешаки, небось, и думают не так, как русичи…»

Ходуня и Гульна прожили жизнь, друг друга искренне любя, и не было у них в мыслях смотреть на сторону. Мать, будто волчица, ухаживала за своим выводком — первенца и вовсе лизала и холила. Это он, Светя, привязанный к теплой спине мамы, хныкал, отзывался, терпел, а конь несся ретиво от Киева по полям и балочкам…

Взрослому Светояру материнское обособленное, хоть и негласное, обхождение не всегда нравилось. До ухода с Десны он попросту чувствовал себя переросшим птенцом, выглядывающим из гнезда и истомно зреющим полеты других. Была сила в давно оперившихся крыльях, но боялся нарушить покой дома, улетев на поиски своего места под солнцем…

«Несколько лет, как я вырвался… Меня несет и тянет все время куда-то: то в дальний путь, то к Уклис, то просто посидеть всю ночь у Лесоокова кострища… Внутри тлеет огонь… Почему бы не сидеть дома, в лесу, и, подобно лешакам, не довольствоваться малым — тем, что есть? Зачем, теряя, переживать?.. О, боги, я понял! Я хочу теперь увидеть себя в той же жизни, какая была на отцовском дворе!.. Я хочу, штоб была та же одежда, немного жита, большой медный чан!.. Я точно не стану лешаком, и Синюшка не станет… Мы слишком многого хотим и долго помним. Память наша — через край плещущий кипяток… Такая в нас кровь… И в Стреше такая же… Уклис — другая. Я ее не хочу, она — чужая… Сейчас у меня много лошадей, есть мельничка, у хорошей Стреши сапожки лучше Длесиных и золотое перо, отданное в последний день Козичем… Он вроде как предчувствовал что — предусмотрел…»

Светояр свалил на пол колонтарь. Избавляясь от обрывков гнетущих мыслей, вышел на улицу. Встал перед забором. Какая-то тягота мешала сделать шаг до калитки и выйти.

Через силу высунувшись за забор, стал глядеть на городец, на нешумливых белоликих горожан. Опять вспоминал Козича, Уклис… Воспоминания грузом влекли к лесному дому, возвращали к Стреше, а через нее снова щемил сердце материнский, напряженный вниманием к нему образ. «Ежели отправлюсь к Киеву, стану ближе к маме, отдалясь от жены… Из Киева обязательно в Поречный, потом к Стреше и Ягодке. И никакой никогда Уклис! Все! Буду сидеть дома и работать — копошиться, как отец!..»

— Я думал, ты куда собрался? — подошел к нему Синюшка.

— Собрался. Пойдешь со мной?

— Чего ж не сходить, мечи-то брать?

— Бери, и мой тож.

— Скажи, Светояр, — когда вышагивали по краю улице, завел разговор молодой, — чем разнятся Булгар и Ростов? — Он внимательно вглядывался в лица прохожих, а кому-то даже и улыбался.

— Ну-у… — хотел было начать долгое перечисление отличий Светояр.

— Постой, изреку самое главное. Здеся запросто можно остановиться и поговорить. Аль не согласный? — Синюшка радовался своему умозаключению и складной речи.

Понимание промелькнуло меж человеками, побежало вперед, рассыпалось по улочкам. Приятно было им идти по городу, слушая понятную молву.

Через время подошли к торжищу. Меж рядков сновали заинтересованные покупатели, праздные дружинники, вездесущие зеваки. Пробираясь к середке городского базара, мужики обратили внимание, что здесь, в общем-то, такой же обычный торг, как и на Итили — только нешумливый, неголосистый. Так же выделялись задорными криками дерзкие завсегдатаи. Люд, пришедший за покупкой, что-то выглядывал, выискивал. И в диалогах между продавцом и покупателем более недовольным выглядел продавец.

Присмотревшись, вникнув, Светояр с Синюшкой подспудно стали подмечать и заметные отличия: тут торговцы назойливо не приставали — держали цену и стояли за нее горой, ревностно храня иконоподобные образы. Еще одна большая разница бросалась в глаза: преобладание женских голосов. После криков ушлых распорядителей, бабьи мелодичные переборы держали законное второе место по громкости…

Оба мужика, пройдясь по ряду-другому, окончательно ощутили полную ростовскую принадлежность этого базара. На прилавках лежало ростовское съестное — чего не встретишь в таком числе нигде. Разнообразные грибочки, навалы раков, россыпи икры, диковинные рыбины вздымались над прилавками грудами. Всякая разная рыбешка пестрела и притягивала к себе серебристыми морожеными хребтами. Видели мельком похожее в Булгаре, но там рыбины одиноко прозябали среди хлебцев, сушеных фруктов, всяческих сластей и мяса. Тут, в Ростове, она была в изобилии. Несколько рядов, занимавших огромную площадь, ошеломляли рыбным выбором: сырая, вяленая, копченая, сушеная, отварная в кружках моркови, жареная в капустных листах, начиненная луком, хреном, ягодами, сыром, протертым мясом, с яйцами… Запах качал, мучительно бил по брюху, валил с ног.