Моуэт тотчас отрядил и снарядил баркас, приказав Хани на всех парусах идти к острову; сам же он намеревался выяснить, не подобрал ли катамаран пропавших и не сможет ли его экипаж сообщить им что-нибудь важное (ведь Хогг понимал язык туземцев), а затем лечь в дрейф, ожидая возвращения баркаса. Они договорились о рандеву на Маркизах в том случае, если разыграется нешуточный шторм.

Баркас, имевший парусное вооружение шхуны, был хорошим ходоком, но с самого начала было понятно, что о лавировании не может быть и речи, гребцам пришлось налечь на весла, но при таком волнении шлюпка стала не видна с острова. Через несколько часов матросы выбились из сил, поскольку им пришлось грести против волн. Но затем, встав на банку, Хани увидел рубаху Джека, развевавшуюся на пальме. Тогда-то гребцы и проявили свою силу, словно древнегреческие атлеты — в особенности Дэвис и Падин Колман, вестовой Стивена, которые так навалились на весла, что сломали их.

— Напомните мне, чтобы я высчитал стоимость весел из их жалованья, мистер Хани, — произнес капитан. После того как смех стих (пожалуй, это была его самая остроумная шутка с тех пор, как они покинули Гибралтар), он добавил: — Во всяком случае, те, кто натер себе руки, смогут передохнуть после того, как мы выберемся из лагуны. Я видел фрегат с подветренной стороны острова; с таким ветром мы догоним его до захода солнца и без весел. Бонден, сбегайте за доктором. — Дело в том, что тот передал через Кэлами, что не голоден, что ему нужно произвести несколько последних наблюдений и что он скоро придет. — Скажите, что мы отплываем, и помогите ему сесть на кормовую банку, пока ставят в степсы мачты. — Повысив голос, Джек добавил: — Это было бы очень кстати, поскольку никто не передает доктору никаких добрых пожеланий и не спрашивает о здоровье. А ему между тем очень нездоровится, поскольку он столько времени провел в море и, кроме соленой воды, ничего не пил.

Джек Обри мог бы и не говорить этого, во всяком случае морякам. С их деликатностью они никогда бы не упомянули о беде, которая стряслась со Стивеном, и тем более не дали бы ему понять, сколько беспокойства он всем причинил. Когда же доктор, неуклюже ковыляя, появился на отмели, его встретили с холодным равнодушием, которое стало не столь заметно после того, как эскулапа посадили в шлюпку, закрыли его колени брезентовым фартуком и накинули на плечи старую синюю куртку.

Во время плавания на запад с попутным волнением и попутным же сильным ветром настроение у Стивена немного поднялось, в особенности после того, как капитан рассказал об их пребывании на борту катамарана. Более внимательной и благодарной аудитории он не мог бы и пожелать. Слушатели чуть животы не надорвали, узнав о том, что Джека едва не кастрировали и какой страх испытывал Стивен, когда надзирательницы лупили его за поросячье дерьмо на палубе. Вступив в разговор, доктор добавил некоторые подробности и почувствовал себя гораздо непринужденнее. Но после того, как на фоне хмурого закатного неба стали видны фигуры моряков, бегавших по палубе близкого уже фрегата и размахивавших шапками, доктор снова приумолк.

Однако неподдельно теплый прием и та доброта, которая столь характерна для грубоватых порой военных моряков, сумели бы привести в доброе расположение духа гораздо более угрюмого человека, чем Стивен. Во всяком случае, снова понадобилась его профессия: партия, отправленная на катамаран, встретила жестокое сопротивление. Отец Мартин и Хогг, которые первыми высадились на судно с добрыми словами и подарками, почти тотчас же были избиты дубинками, а матросы, которые потащили их назад в шлюпку, получили ранения копьями, были избиты тяжелыми деревянными палками и исколоты бамбуковыми вертелами. Причем все это сопровождалось дикими визгами и криками. Пять человек лежали в лазарете с ранами, полученными спустя несколько секунд после попытки моряков высадиться на туземное судно, — ранами, которые было не под силу вылечить фельдшеру. После того как катамаран отошел, с него посыпался град камней, пущенных пращой, и дротиков, причинивших полудюжине моряков менее опасные раны.

— Они не обращали никакого внимания на пушечные выстрелы, — рассказывал Моуэт уже в каюте капитана. — По-моему, они даже не понимают, что это такое. Всякий раз, как мы пускали ядро над их головами, они принимались прыгать и размахивать копьями. Конечно, я мог бы сбить пару реев, но при таком волнении… Кроме того, мы видели, что вас на борту нет. И был уверен, что ничего путного они нам не скажут.

— Вы молодчина, Моуэт, — произнес капитан. — На вашем месте я бы испугался, что они возьмут фрегат на абордаж.

— Вот он, — произнес Стивен, оперировавший при свете последних лучей заката и казначейских свечей. — Я зацепил его хирургическими щипцами. По-моему, это зуб акулы, оторвавшийся от дубинки и вонзившийся в gluteus maximus[28] на поразительно большую глубину. Вопрос в том, какая это была акула?

— Можно посмотреть? — спросил отец Мартин довольно твердым голосом. На его скальп было наложено тридцать шесть швов, целый квадратный фут пластыря покрывал его ободранные плечи, но он был человек мужественный и прежде всего натурфилософ. — Несомненно, это акула, — произнес он, опустив зуб, поскольку лежал на животе: большинство матросов «Сюрприза» были ранены, когда, унося ноги, они развернулись к воинственным дамам тылом. — Но какая именно, сказать не могу. Однако я буду хранить его в табакерке и смотреть на него всякий раз, когда начну думать о браке. Или о женщинах вообще. Клянусь, больше никогда не буду снимать головного убора перед дамой, не вспомнив нынешний день. Вы знаете, Мэтьюрин, как только я ступил на палубу судна, того самого пахи, я поприветствовал женщину, встретившую меня, поклонился и обнажил голову, и она, воспользовавшись моментом, тотчас нанесла мне удар.

— Недаром говорят, что здесь край света, — отозвался Стивен. — Теперь покажите свою икру, пожалуйста. Боюсь, что нам придется вырезать из нее кусок. Я надеялся протолкнуть наконечник насквозь, но мешает большая берцовая кость.

— Может, подождать до завтра, — произнес отец Мартин, начавший терять самообладание.

— Зазубренный наконечник ждать не может, — возразил доктор. — Я не хочу видеть омертвения ткани или распространяющейся вверх гангрены. Прат, полагаю, отец Мартин хотел бы, чтобы его привязали, иначе он может взбрыкнуть, и я задену ему артерию.

Привычными движениями он обмотал первую цепь с кожаной прокладкой вокруг щиколотки отца Мартина и вторую вокруг его колена. Прат надежно прикрепил и ногу, и самого пациента к рым-болтам. Эту процедуру Стивен повторял бессчетное количество раз, но те, кому предстояла операция, боялись спасительных для них пут как огня.

Стивен чувствовал себя на своем месте — в окружении инструментов, запахов воска, воды в льяле, пакли, корпии, рома и настойки опия, которую он давал тем, кого должен был резать. После того как он забинтовал отцу Мартину ногу, тот снова затих: настойка опия подействовала, и доктор вновь ощутил себя достойной частью команды корабля.

Поднявшись, Мэтьюрин швырнул операционный фартук в угол, вымыл руки и вошел в капитанскую каюту. Джек Обри что-то записывал в журнал. Подняв глаза, он с улыбкой произнес: