и я тянулся ему навстречу, но птица снова отдалялась.

Противоположный склон холма завершался обрывом,

и я присел на вершине передохнуть, подумать.

Скоро мне навстречу поднялся человек в соломенной шляпе. Венок из засохшего хлеба на голове — символ затаенной смерти.

— Стой! — приказал он мне, и я остановился, готовый уже прыгнуть с откоса. Он кого-то позвал по имени, и вдруг,

как из-под земли, показался мальчуган, пяти-шести лет. — Давай топор!.. Мальчик обернулся и поднял топор, огромный, как у мясников, размером с плаху. Палач вознес его над моей головой, спросил:

— Что есть прямой путь?

— Ислам, — ответил я мгновенно.

— Молись, сейчас ты умрешь. Солнце высекло искру о край лезвия.

Глядя ему в глаза, я прочел «аль-Фатиха» и «Ихлас». Ангел шептал отрешенно вместе со мной, а когда я произнес последние слова, опустил топор и спросил помощника: — Может, свяжем его? Потом спросил меня, кого я ищу. Я выпалил наугад:

— Своего брата, Илью.

— Кто он?

— Не знаю, — ответил я. — Я не знаю, кем он стал.

— А кого ждем мы?

— Не знаю.

Только сейчас я вспомнил о Гюзель, о ее доме, может быть, она ожидает меня?

— Как ты сюда добрался?

— Поднялся с дороги.

— Что ты тут делал?

— Сидел. Долго сидел. Сокол хотел сесть мне на голову.

— Отойди, отойди от меня, — вдруг выпалил человек в соломенной шляпе. Он испугался, мой палач, попятился назад: — Я тебя боюсь!

— Извини, я не хотел тебя напугать, я только ответил на твой вопрос. Мы вместе спустились на дорогу.

— Куда ты идешь? — снова спросил палач.

— Я пришел сюда по прямому пути,

а теперь должен вернуться. Как мне добраться?

— Иди так же прямо, сам путь тебя выведет.

— Ко мне больше никто не прицепится?

— Иди, не бойся.

И я снова пошел. Дул ветер, жарило солнце. Послышался лай, от христианского кладбища ко мне мчались три собаки. Я стал громко молиться:

— Аллаху акбар, аллаху акбар. Собаки поджали хвосты, убежали прочь. Я пошел вслед за грузовиками, везшими камень из карьера, и вскоре вышел на трассу. Я умирал от жажды. Как вдруг я услышал за спиной стук женских каблуков. Я не обернулся, снова стал молиться:

— Аллаху акбар, аллаху акбар. Звук шагов исчез так же, как и появился. Я дошел до села Халла и сел на автобусной остановке передохнуть. Не знаю, сколько уже я прошел, и не помню, вскинул ли я руку или водитель сам притормозил, но милостью Божьей через мгновенья я ехал в город. Рядом с водителем сидел смуглый парень, его стриженая голова вся была иссечена шрамами. Я попросил подбросить меня до метро «Азизбеков».

— Чем ты занимаешься? — спросил пассажир.

— Я поэт и переводчик.

— Прочти что-нибудь, можешь? Я прочел «Натюрморт, две жизни».

— Ты ученый? Ты похож на ученого, твое лицо источает свет, — сказал водитель, которого звали Амир. — Нет, я не ученый, просто я много читаю, — ответил я.

— Почему ты совершил этот путь?

— Не знаю. Он мне был необходим, как дыхание.

— Тебя ждут дома?

— Не знаю. Точней, я бы не хотел этого знать.

— Государство обязано помогать, выплачивать пенсию, — сказал парень с иссеченной шрамами головой.

— Почему так думаешь? Зачем это? — спросил я.

— Ты же с приветом, что у тебя в голове? Мы подъехали к метро, парень приоткрыл дверь.

— Ты совершаешь намаз? — спросил он.

— Нет, пока не могу.

— Так вот, тебе надо совершать намаз.

— А сам ты совершаешь?

— Да, было дело, потом бросил.

— Как так? Почему бросил?

— Есть более высокие способы приблизиться к Богу, — после этих слов он попрощался и вышел.

Я пересел на его место и спросил у Амира:

— Почему ты не взял с него денег?

— Я же его, как и тебя, подобрал на дороге. Минут через пятнадцать мы были на набережной. Я снова решил заночевать на бульваре.

Я долго стоял в темноте, вдыхал море и думал, вот она — моя душа: вся она здесь, предо мной. Я стоял и плакал, следя за огнями в море.

Окно IX

Сегодня я обнаружил, что окно превратилось в дверь.

Как это произошло — неизвестно. Известно,

что было потом. Но как превращенье проверить? Как кажимость в явь провести — вроде бы окно остается окном во двор, но кажется — это дверь.

Тогда я вошел в него — отворил и шагнул. Что я увидел? — Лужайку, вокруг — дички апельсинов, кусты олеандров,

под ними лежали вон там и вон там и — о Боже! — рядом совсем крылатые звери, числом всего три. Я подумал в кошмаре — крылатые леопарды и вот они встретят меня. Но я оказался для них невидимкой. Я просто стоял и смотрел на то, чем они занимались. Вроде бы ничего страшного, вроде бы все как надо — ели они там что-то. Но вскоре, вглядевшись, я понял, что так меня сразу смутило.

Вся странность виденья была в том, что именно там,

за окном, они жрали.

Держа в мягких лапах, урча, они разрывали на части числа…

Числа множились и различались, исчезали в пасти и вновь появлялись. Тогда я схватил — страшный рык — и мигом таков был обратно.

В руке оказалось три.

Так начался Апшеронский полк имени Велимира Хлебникова.

3

…Хашем сидит у порога своего сарая, прислонившись к дверному косяку, пишет что-то в тетради, время от времени рассредоточенно, с черным сияньем в глазах вглядываясь в линию горизонта. Солнце клонится к закату, зоркость светила потихоньку смягчается, тени становятся менее гордыми, ложатся. К востоку, подымающемуся темнеющим, смежающимся куполом, чья глубина скоро откроется вместе с появлением первой звезды, у озера появляется стайка джейранов, начинает его обходить, сторонясь нашего жилья. Если поднести к глазам бинокль, можно сосчитать: три самки, четыре детеныша и молодой самец, не самый крупный, с новенькими, без засечек и трещин, рогами, но уже с сильной, раскатистой грудью и крутыми боками и ляжками, обводящими к тылу белое «зеркало» под куцым упорным хвостом, на которое, как на маячок, ориентируются его подопечные в случае быстрого изменения ситуации. Вспугнутый самец несется зигзагами, волной, с заносом кормы на изломах. Облачка пыли вспыхивают шахматным порядком, означая следы, — не отпечаток, по которому можно судить о состоянии копыт — такими следами, четкими их нитками унизаны тропы, — а разметанные ямки, глубина которых сообщит о весе самца: «Два пуда — предел джейрану, — говорит Ильхан, взваливая отловленного и стреноженного самца на плечи. — Худой баран и то больше весит».

Но я не подношу к глазам бинокля, я подставляю влажнеющие глаза закату. Я подсаживаюсь к Хашему, чуть ерзаю, почесывая спину о теплые доски сарая. Мы закуриваем.