пытать не более трех раз, причем самые изощренные разновидности пытки допускались только для особенно чудовищных преступлений, включая колдовство [Kollmann 2009:162,164]. Нарушение этих правил или применение пытки без разрешения царя влекло за собой суровые взыскания в отношении тех, кто допускал самовольство [Kollmann 2009: 169]. Моральная планка – как и в случае с «правильным» битьем жен и холопов – была удручающе низкой, смерть была едва ли не единственным исходом, который открыто признавался недопустимым. Если жертва погибала на дыбе или умирала от ранений, ожогов, различных травм вскоре после пытки, в центральное учреждение посылался отчет, служащий цели оградить местные власти от нежелательных последствий [Борисов 1851, № 45–46: 337–344][443]. Разумеется, позиция государства во многом выглядит насмешкой – пытка по определению основана на насилии, и кроме того, справедливо звучит высказывание Эдварда Питерса, относящееся к более развитому юридическому обоснованию пытки в Европе: «Точно определенное, ограниченное и строго регулировавшееся законом и теорией права, применение пытки быстро вышло за эти пределы в жестоком мире правоприменительной практики, среди зачерствевших судейских чиновников» [Peters 1996: 69].

Рядовые обитатели Московского государства признавали, что пытка должна применяться согласно установленным правилам, в особых пыточных комнатах, уполномоченными на это лицами, которые действуют в своем официальном качестве. Центральная власть довольно чутко реагировала на жалобы о предполагаемых нарушениях судебной процедуры, предписывая соблюдать закон в пределах необходимого минимума. Когда отставной стрелец Володька Кузнецов, находившийся в Обояни (неподалеку от Белгорода), подал челобитную об освобождении своей жены, он выдвинул несколько доводов разного характера. Во-первых, обвинения против женщины, по его словам, были ложными и клеветническими, их выдвинули сосед с супругой, движимые чувством неприязни.

Прежде сего чинил мне бедному обиды и гонительства сусед мой обоянец Василий Чиркин, а в прошлом г. во 7176 [1667–1668] году он Василий научил жену свою Агафью желобницу сказать на женишку мою, будто приходила та женишка моя к той его жене к двору и научала ее чародейству высечь середку из козюльки и его Василья испортить.

Во-вторых, жена Кузнецова подверглась пыткам без соблюдения должного порядка.

И в том поклепе женишка моя без твоего государева указу и без розыска пытана, и в застенку та треть, и кнутом смертно изувечена, выломаными с плечь руки не владеет, по сю пору лежит на смертной постеле, да ее ж приказный человек Яков Тимофеев сын Чеплыгин держит в тюрьме по се число, незнать для чего, а твоего государева указу ей не чинит, в тюрьме морит только одною смертью напрасно.

Наконец, Володька негодовал по поводу того, что после всех мучений, перенесенных его женой, супруга соседа, «поклепав женишку мою, в застенку не была и не распрашивана». Не ставя под вопрос действенность и уместность пытки, оскорбленный муж просил государя: «И женишку мою вели, государь, из тюрьмы свободить, чтоб ей, сидя в тюрьме в напрасном поклепе, в конец не погинуть». Клеветника же следовало в свою очередь вздернуть на дыбу[444].

Похожая история случилась в 1671 году в Костроме: Осип Леонтьев сын Лаптев, уже второй год сидевший в тюрьме по доносу о хранении сатанинских заговоров, поданному его братом Иваном, направил царю челобитную. В ней он жаловался, что местные власти подвергли его пытке, «дружа брату моему Ивану», и не только не соблюли принцип справедливости, верша правосудие, но и «пытали накрепко тритцет стрялок, было два часа, да водою лили». Причем делалось это «без твоево государева указу и без сыску»[445]. Чтобы избежать обвинений в назначении пыток без приказа сверху или вразрез с установленным порядком, большинство воевод включали в свои изначальные донесения раболепные высказывания в адрес царя. Примером может служить отчет орловского воеводы в 1636 году, описывавшего преступление и указывавшего, что он заключил подозреваемых под стражу «до твоево государева указу. А пытать их без твоево государева указу <…> не смею»[446].

Даже вооруженные приказами сверху, судейские на местах порой оказывались в тревожно-неопределенном положении при исполнении своих обязанностей. Так, во время слушания одного дела в городе Чернь в 1647 году воевода усомнился в том, что стоит продолжать пытки, настолько слабой выглядела одна из задержанных. История, стоящая за этим небольшим эпизодом, выглядит удручающей.

Шестнадцатого ноября 1647 года черкас, брошенный в городскую тюрьму, сообщил, что один из его соузников, сын боярский по имени Володимир Севрюков, прячет в кармане своих штанов два подозрительных корня. Донос дошел до московского приказа, который велел местному воеводе допросить Севрюкова на этот счет. «Роспросить какое то корене и для чего он у себя ево держит. И сыскать про то накрепко. И будет учнут [вовлекать других] и их к пытке привести, и у пытки роспрашивать накрепко чтоб они подлинно доискат». Логика исполнения приказа привела в пыточную комнату впечатляющее число подозреваемых. Севрюков сперва утверждал, что вообще ничего не знает о корнях, но потом признал, что их дала ему «Ивашкова мать, Рагатова вдова, прозвища Рогатая баба», а предназначались они для лечения его малолетнего сына. Это признание было получено на дыбе – Севрюкову связали руки за спиной и подвесили за запястья. Даже под пыткой он настаивал, что не знает, как коренья оказались в его кармане, хотя и использовал их по назначению. «Рогатую бабу» привели в суд и подвесили на дыбе рядом с ее обвинителем. Та созналась в том, что вручила «малой, голой корень» (выглядевший в глазах судей менее опасным) Аннице, жене Севрюкова, велев ей искупать больного ребенка в отваре из корня, а затем, для постоянной защиты, привязать корень к нательному крестику. Однако женщина отрицала, что имеет какое-либо отношение ко второму, «волосатому» корню. Анница, ставшая новым звеном в цепи, тоже оказалась на дыбе и рассказала, что тайно опустила целительный корень мужу в карман, желая уберечь его от болезней и всякого вреда. Попытка применить защитную магию потерпела страшную неудачу. Сломавшись под пытками, обе женщины показали, что действительно совершали манипуляции с корнями – и со зловещим «волосатым», и с будто бы безобидным «голым».

До этого записи по делу велись в обычном пугающе безличном тоне, как многие другие отчеты о применении судебных пыток. Подозреваемые попадались в сеть и затем раз за разом подвергались пыткам. Сам процесс описывается немногословно: «И я, холоп твой, Волоткину жену и Рогатую Бабу велел поднят на пытку». Но в этом случае записи оканчиваются на пронзительной ноте. Повествование, до того спокойное и официальное, завершается ужасающим замечанием воеводы, председательствовавшего в суде: «И та Рогатая Баба стара и слепа с