— Его благословенная зубная боль! — показываю я. Фарид кивает, и я продолжаю: — Но какой ему смысл сначала продавать рукопись, а потом бросаться покупать дядины книги?

— У нас недостаточно строф, чтобы определить схему рифм.

— Фарид, идем… нам надо вернуться домой и проверить старую дядину Агаду!

— Мне нужно остаться, — отвечают его руки, и он испрашивает моего прощения, склоняя голову. — Теперь, когда я здоров, я должен найти отца. Я приду к тебе как только смогу.

Его пальцы мягко скользят по моему предплечью. Я вспоминаю, как ангелы одевали его в белое, и слышу слова дяди: «Не покидай живых ради мертвых». И все равно я не могу удержаться, чтоб не показать ему:

— Мне нужна твоя помощь. Мы уже так близко.

— Бери, прошу тебя, не будь же эгоистом, — отвечает он.

— Эгоистом?! Дядя мертв! И чего ты от меня хочешь? Чего вы все от меня хотите?!

— Я ничего от тебя не хочу, просто позволь мне поискать Самира! Так что уходи!

Жесты Фарида режут воздух между нами. Полный страха и чувства вины, я следую за ним к домам его друзей, расположенным неподалеку.

— Я буду двигаться так быстро, как смогу, — обещает он.

Но его попытка успокоить меня только распаляет мой гнев.

Мы занимаемся поисками, не обмениваясь ни словом. Единственный намек на местонахождение Самира достается нам от беззубой мастерицы рыболовных крючков, живущей напротив конфискованной мечети. На арабском, в котором все согласные сливаются в единый звук, она рассказывает нам, что видела Самира, когда он молился, стоя на своем голубом коврике, на склоне холма, увенчанного дворцом.

Неужели он по дороге домой остановился на минуту, чтобы просить Аллаха смилостивиться над его сыном? Иссохшим почти до кости пальцем, расцвеченным красноватыми шрамами, она указывает нам место. Его отмечают запыленные заросли табака и сухие бархатцы.

Фарид останавливается над ними и смотрит поверх крыш Маленького Иерусалима и центральной части Лиссабона в сторону Тежу.

— Она слишком широкая, — показывает он.

— Что? — переспрашиваю я.

— Река. С одного берега видно другой. Как в Тавире и Коимбре. Даже в Порто. У нас здесь нет уединенности. Мы не можем уцепиться за этот город. Ширина реки заставляет нас чувствовать себя здесь гостями. Что нами здесь не дорожат. Это проклятие города.

— Мы будем продолжать поиски, пока не выясним еще хоть что-нибудь, — говорю я.

Под этими словами утешения кроется нетерпение, выкручивающее мне внутренности: дядя мертв, а он бормочет что-то про реку.

Черные глаза Фарида останавливаются на мне, горя тусклым огнем, скрывающим гнев. Я понимаю, что мы оба снова надели маски. Друг для друга. В первый раз за многие годы. Но даже несмотря на раздражение, скрываемое моими пылающими щеками, меня успокаивает уверенность в том, что связь между нами никогда не оборвется. Тогда — и еще много дней спустя, — я часто думал о том, что моя жизнь могла быть много проще, если бы мог найти физическое удовлетворение в его объятиях.

Мы бежим домой, каждый в клетке собственных мыслей. Возможность того, что граф Альмирский сделал нас марионетками, превратила город в лоскутные декорации на нищенской сцене. Был ли и шепот Жоанны частью кукольного заговора?

У входа в лавку Фарид уходит от меня к своему дому, даже не попрощавшись.

В глубине лавки мама и Синфа перебирают фрукты. Чудесным образом двери, выходящие на улицу Храма, вернулись на петли и оказались выкрашены темно-синей краской. Я уже собираюсь спросить о них, когда мать сурово обращается ко мне:

— Мы ждали. Ты готов прочесть вечерние молитвы?

Ее волосы растрепаны, глаза сонные и мутные. Должно быть, из-за экстракта белены. Я говорю ей:

— Дай мне пять минут.

— Суббота ждала достаточно! — кричит она.

— Тогда две минуты!

На кухне среди подушек спит Авибонья. В медном котле Реза варит треску.

— Бритеш приходила, — шепотом сообщает она мне. — Я ей отдала простыню, которую ты спрятал во дворе.

— Будь благословенна, — говорю я, целуя ее в щеку. — А рабби Лоса случайно не появлялся?

— Нет.

— А кто покрасил двери и навесил их на петли?

— Бенту. В качестве благодарности за изгнания из тела Гемилы ибура, — так он просил передать тебе.

— Хорошо. Слушай, отвлеки мою мать на несколько минут, если сможешь.

Реза кивает. Бегом спустившись в подвал, я достаю из пузыря угря ключ от геницы и достаю из нее личную Агаду дяди. Сев и положив ее на колени, с колотящимся сердцем, я проглядываю иллюстрации, ища Зоровавеля. Рисунок обнаруживается на шестой странице картинок, предшествующих тексту. В изображении дяди это молодой человек с длинными черными волосами и целеустремленным взглядом. Он стоит в позе праведного гнева перед царем Дарием, обладающим жизнерадостным открытым лицом принца Генри Мореплавателя. Оба стоят на фоне мраморной башни Миндальной фермы. В правой руке Зоровавель сжимает свиток Торы — кладезь истины. В левой он держит золотую ивритскую букву Хе — символ благословенной женщины — Бина. Два перстня с изумрудами украшают указательный и средний пальцы на его правой руке.

Эти драгоценности раскрывают мне истинное лицо Зоровавеля: люди стареют, изумруды — нет. Зоровавель — не кто иной как граф Альмирский.

— Колесница солнца вот-вот скроется за горизонтом, — кричит сверху Реза. — Ты слишком долго заставляешь невесту-Субботу ждать помолвки. А сегодня последний вечер Пасхи. Выходи сейчас же!

— Пусть она обручится без меня! — кричу я в ответ.

— Прекрати упрямиться!

— Реза, ты знаешь молитвы. У тебя хороший голос. Займись этим сама!

— Что за змей сожрал твои мозги, Берекия Зарко? Ты же знаешь, что я не могу проводить ритуалы.

— Тогда попроси мать, — говорю я. — Только оставь меня в покое. Пожалуйста.

— Нам нужен мужчина, идиот ты эдакий!

Это богохульство, но я кричу:

— Невесте-Субботе нужен только голос, а не пенис! Пусть вас ведет Синфа, если ты боишься.

Реза захлопывает дверь в подвал. Наступает тишина.

Я снова принимаюсь за рисунки Агады, ища царицу Эсфирь. Ее царственное лицо смотрит на меня со следующей же страницы. Когда до меня доходит, чье это лицо, мое сердце начинает колотиться: Эсфирь, царица евреев, втайне хранившая верность своей религии и спасшая свой народ от происков злобного Хамана, — это дона Менезеш! Она изображена подносящей Тору Мордехаю, своему приемному отцу. Частично спрятанный под ее рукой, нарисован манускрипт, вероятно, Бахир — Книга Света, — поскольку дядя изобразил вокруг нее сияющий ореол. Лицо Мордехая принадлежит человеку, которого я никогда прежде не видел. Но на нем византийский крест, еврейское молитвенное покрывало и синяя аба, расшитая зелеными арабесками. Подразумевается ли служитель Восточной Церкви? Друг-еврей из Мавританского царства? Турецкий дервиш?