— Помню, — почти прошептала она. — А что играть?

— «Гибель „Варяга“», — подсказал Зяблик. — В самый раз…

Наверх вы, товарищи!

Все по местам!

Последний парад наступа-а-а-ет!

— Я бы попросил вокалистов воздержаться, — деликатно заметил Цыпф. — Тут значение имеет… э-э-э… мелодичность.

— Между прочим, я был запевалой четвертого отряда Новосадской исправительно-трудовой колонии строгого режима! — обиделся Зяблик. — И в мелодичности не хуже тебя кумекаю. Со мной композитор Байкалов сидел.

— Но сейчас не тот случай, — настаивал Цыпф. — Мы потом все вместе споем… Если спасемся.

— Ладно, подыхать — так с музыкой, — Зяблик махнул рукой.

И Лилечка грянула «Варяга».

Даже самый посредственный музыкант один раз в жизни может сыграть гениально, особенно если подмостками ему служит собственный эшафот или край разверзнувшейся могилы. Сейчас был именно такой случай. Никогда еще, наверное, этот заигранный мотив не звучал так страстно и проникновенно, тем более что плеск наступающих волн напоминал шум забортной воды в кингстонах, а зловещее мычание морских гиен — вопли разъяренных самураев.

Под такую музыку не хотелось покоряться злосчастной судьбе. Под такую музыку хотелось идти сомкнутым строем в штыковую атаку или, в крайнем случае, плевать в ненавистные рожи палачей. Повинуясь неосознанному порыву, Толгай схватился за рукоять сабли, а Зяблик прострелил уже подбиравшейся особо наглой гиене голову.

— Еще! — почти простонал Цыпф, когда надрывная мелодия стала близиться к концу.

Этого можно было и не говорить — на Лилечку уже просто не было удержу. Она и сама вдруг поверила, что спасение может дать ее музыка. Откуда только что взялось — и мощь, и упоение, и виртуозность! Задрипанный аккордеон звучал, как хорошо сыгранный симфонический оркестр.

На несколько коротких минут все забыли о беспощадном море, кровожадных тварях и надвигающейся беде. Даже абсолютно равнодушный к музыке Смыков увлекся вдохновенной игрой Лилечки, а что уж говорить об остальных!

Это обстоятельство скорее всего и помешало людям заметить, откуда и как на острове появились новые слушатели.

Четыре жуткие на вид фигуры стояли по колено в воде там, где еще совсем недавно буксовал драндулет. В серой полумгле дождя, на фоне свинцового моря они смотрелись как неотъемлемый атрибут этого гиблого, враждебного мира.

Кем они могли быть, эти существа? Ожившими мертвецами, подвластными чьей-то недоброй воле? Порождениями неведомой бездны, на дно которой не проникает и лучик света? Големами, в чьих каменных сердцах тлеет зловещая, чужая, ущербная жизнь? Слугами того, кто от начала времен противостоит добру и порядку?

Лица их — набрякшие тяжелыми складками, грубо-морщинистые, незрячие — не выражали, да и не могли выражать никаких чувств. Кожа обвисала на могучих телах, словно ворох серой сырой парусины. Верхние конечности (скорее куцепалые лапы, чем руки) были плотно прижаты к туловищам, как у древних истуканов, венчающих степные могильники.

Музыка оборвалась так резко, словно у Лилечки парализовало пальцы (впрочем, так оно и было на самом деле). Кто-то, кажется Смыков, поперхнулся. Зяблик схватился за пистолет. Толгай — за гранату. Как ни странно, не растерялся один только Лева Цыпф. Свистящим шепотом он произнес:

— Прошу вас, не делайте резких движений. Замрите.

Варнаки тронулись с места, и это зрелище было не менее пугающим, чем шествие оживших чугунных монументов. Сразу четыре одинаковые статуи Командора приближались к драндулету. И тяжелый топот их медлительных шагов не могло заглушить ничто: ни грохот волн, ни вой ветра, ни вопли ненасытных хищников. На людей надвигался неумолимый рок, слепая судьба, неудержимая неземная сила, сопротивляться которой бесполезно.

Окружив автомобиль (большинство из пассажиров которого помимо воли зажмурилось), варнаки заключили его в кольцо широко раскинутых и переплетенных между собой рук — ни дать ни взять демоны ужаса, собирающиеся танцевать сиртаки.

…А потом наступила смерть — черная, горячая, мучительная…

…Смертный мрак, тяжким грузом сдавивший все тело, Зяблик сначала воспринял как долгожданное освобождение. Однако потом дела пошли совсем не так, как предполагалось. Сверкающий туннель не открылся, светоносные существа не приняли его на свои крылья, давно погибшие друзья не встретили на пороге рая.

Впрочем, разочарование было недолгим.

В своей смерти Зяблик не сомневался (уж очень разительно отличались все его нынешние ощущения от прежних, земных), но был сильно удивлен тем, что на тот свет за людьми последовал и драндулет, сиденье которого привычно пружинило под задницей. Кроме того, его бессмертную, готовую к переселению душу продолжало обременять надоевшее, изрядно потасканное тело. Это тело с разной степенью интенсивности болело в разных местах и хотело — одновременно — курить, есть, справить малую нужду и совокупиться с телом противоположного пола (в последний момент Лилечка со страху навалилась на Зяблика всеми своими аппетитными формами и продолжала пребывать в таком положении). Оставалось надеяться, что состояние это временное и в самом ближайшем будущем тело отделится от души само собой, как гнойный струп отделяется от зажившей раны.

Были и другие нестыковки. Например, шум. Причем совсем не соответствующий моменту. Ладно, если бы это были стенания кающихся, напевы псалмов или шорох ангельских крыльев. Однако со всех сторон раздавался стук, скрежет и позвякивание — совсем как в авторемонтной мастерской.

Единственное, что целиком и полностью соответствовало представлениям о потустороннем мире, так это царившая здесь темнота — действительно могильная. А вот жара и странная давящая тяжесть — как будто бы на тебя силком натянули вторую свинцовую шкуру — недвусмысленно напоминали об аде. Но это уже была явная несправедливость! Нельзя же всех сразу без разбору осудить на вечные муки. Ну, со Смыковым все понятно. Ему местечко в пекле давно забронировано. (Лично о себе Зяблик в данный момент не думал, хотя свою будущую прописку знал точно: круг девятый, первый пояс, где мучаются по горло вмороженные в лед братоубийцы.) А других за что? Верка если и грешила, то по простоте душевной. Цыпф в жизни мухи не обидел. Чмыхало вообще по другому ведомству проходит. У басурман свой ад, где люди не пасут коней и не едят баранов, а все наоборот. Лилечка — чистый ангел, правда, слегка располневший. Ничего не понятно!

Пока Зяблик рассуждал подобным образом, драндулет перемещался куда-то по воздуху — об этом свидетельствовало и плавное покачивание его корпуса, и обжигающий лица ветер (хотя такое понятие, как «ветер», не вполне соответствовало тому, что ощущали все шестеро, — скорее это был горячий кисель, сквозь который они плыли).

Затем колеса шлепнулись на что-то твердое, заскрипели рессоры, и все прежнее — мрак, жара, тяжесть — исчезло, зато появился свет, прохлада и прекрасный вид на знакомые кастильские просторы. Драндулет стоял у той самой пограничной заставы, мимо которой он проехал пару часов назад, только носом в другую сторону. Стражник, склонив голову набок, пялился на них во все глаза, и было забавно наблюдать, как выражение его лица проходит все стадии, от тупого недоумения до безмерного ужаса. Когда Смыков предпринял попытку покинуть машину, он отшвырнул алебарду и пустился наутек, не забывая при этом истово креститься.