На воде речного устья серо-голубая рябь, волны катятся прочь, ветер дует сзади, с востока. Вверх по течению к Розиту поднимаются два минных тральщика — как раз проходят под мостом; на нефтяном терминале Хаунд-Пойнт высоко над водой возвышается огромный разгруженный танкер, вокруг которого суетятся два буксира; рядом два огромных плавучих крана — большую часть года они провели здесь, монтируя пирс второго терминала. С островом почти поравнялся небольшой танкер, направляющийся к морю, он сидит в воде по ватерлинию — загружен продукцией нефтеперегонного завода в Грейнджмуте. На севере, за Инчколмом, в Брэфут-Бей ржаво-красный танкер заправляется сжиженным газом по трубопроводу, ведущему к заводу Моссморан в нескольких километрах от берега, — его местоположение выдают белые перья пара. Я наблюдаю за всей этой бурной водной деятельностью и поражаюсь, какой промышленной стала старушка река, в какую торговую магистраль превратилась.

Надо мной и вокруг сбиваются в стаи и скользят, повисают в воздухе чайки — клювы открыты, кричат что-то ветру. Бетонные блокгаузы, вышки, казармы, огневые позиции на острове — все покрыто птичьим пометом, белым и черным, желтым и зеленым.

Я потираю затылок, вздрагиваю, когда неосторожно касаюсь шишки. Смотрю на телефон у себя в руке, вдыхаю свежий морской воздух и кашляю.

Кашель продолжается какое-то время, потом проходит.

И что же мне делать? Совершить еще одно предательство, пусть даже Энди, кажется, чуть ли не просит об этом? Или фактически стать его пособником, позволив ему убить и искалечить еще бог знает кого, отпустить в свободный поиск по закоулкам нашей системной порчи?

А что тут вообще можно сделать?

Раскинь мозгами, Колли; огляди это бетонное запустение, окинь взглядом эту живую, неугомонную реку и попробуй найти намек, знак, подсказку. Или найди что-нибудь такое, что отвлечет тебя от решения, о котором ты так или иначе пожалеешь.

Я набираю номер.

Наблюдаю за облаками, которые проплывают у меня над головой, а в это время в ухе у меня раздаются бипы и всякие сигналы. Наконец соединение.

— Алло, здравствуйте, — говорю я, — доктора Гирсона, пожалуйста. Камерон Колли спрашивает. — Я оглядываюсь в поисках Энди, но его нигде не видно. — Да, это Камерон. Верно. Вот хотел узнать, получили ли вы уже результаты… Ах, получили… А не могли бы вы мне зачитать их сейчас… Да, по телефону, а почему нет?.. Да, понимаю. Думаю, что вполне приемлемо. Но, доктор, разве это не мое тело?.. Я хочу узнать сейчас… Хорошо, ответьте мне на прямой вопрос, доктор: у меня рак легких? Доктор… Доктор… Нет, доктор… Я и в самом деле хотел бы услышать прямой ответ, если позволите. Нет, не думаю… Пожалуйста, доктор, у меня рак? Нет, я не стараюсь… Нет, я просто… просто… Послушайте, у меня рак? У меня рак? У меня рак? У меня рак?

В конце концов доктор теряет терпение и делает самое разумное в такой ситуации — вешает трубку.

— До завтра, доктор, — вздыхаю я.

Я отключаюсь и сажусь на ступеньки, смотрю на воду и на два длинных моста под голубым небом, на котором здесь и там разбросаны белые облака. Метрах в пятидесяти от меня из воды выныривает голова тюленя и какое-то время торчит над волнами, глядя на остров и, может, на меня, а затем снова исчезает в катящейся серой воде.

Я смотрю на панельку телефона и кладу палец на девятку.

Насколько я знаю Энди, он вполне может вернуться, весело сказать «привет», а потом, следуя своим принципам, вышибить мне мозги.

Не знаю.

Мой палец медлит над кнопкой и отступает.

Нет, не знаю.

Какое-то время я еще сижу там под солнцем, обдуваемый ветром, изредка покашливаю, смотрю вокруг и крепко, обеими руками держу телефон.

В самом сердце этого праздничного города с его благородным сероватым изяществом существует настоящий мрак — пространство, населенное болезнями, отчаянием и смертью. Под взмывшим вверх зданием муниципалитета, втиснутым в восемнадцатом веке на крутой склон между петлями Кокберн-стрит и брусчаткой Хай-стрит, напротив собора Святого Джайлса, есть район старого города, четыре столетия назад обнесенный стеной.

Этот огороженный участок, дворик времен королевы Марии, был заброшен еще в шестнадцатом веке, и доступ в него закрыт; никто не трогал его, он остался, каким был, потому что в этой части старого города, в этом людском муравейнике масса людей умерли от чумы. Тела, преданные общей могиле, которой стали их дома, так там и сгнили, а кости были вынесены гораздо позднее.

И до сего дня к востоку от вулканической глыбы утеса, на котором возвышается замок, остается, невидимый за внешней благопристойностью бывшей столицы, этот древний, неприкрашенный мрак, от которого мороз подирает по коже.

И ты был там.

Ты побывал там пять лет назад вместе с Энди и девушками, с которыми вы в те времена встречались. У Энди были знакомые в муниципалитете, и он организовал эту экскурсию, когда приезжал в Эдинбург на открытие здесь филиала своего «Магазина новинок»; сходим для смеха — сказал он.

Место это оказалось меньше, чем ты думал, там было темно и пахло сыростью, а черные крыша и стены сочились водой. Девушке, с которой ты туда пришел, стало не по себе, и пришлось возвращаться наверх в коридор, но старый смотритель, приведший вас туда, уже ушел; а когда несколько минут спустя внезапно погас свет, там воцарился мрак, полный и окончательный, — ничего похожего прежде ты не испытывал.

Девушка Энди взвизгнула, но Энди фыркнул от смеха и достал фонарь. Он договорился об этом со смотрителем: шутка.

Но в те несколько мгновений темноты ты застыл там, словно изваяние, словно и сам был высечен из камня, как эти низкорослые, вросшие в землю домики вокруг тебя, и, несмотря на весь твой университетский цинизм, несмотря на весь твой мужской кураж западноевропейского материалиста конца двадцатого века и лютое презрение ко всяким предрассудкам, ты испытал истинный и бесконечный ужас, бездонный, смертельный трепет перед тьмой, страх, который коренился в глубинах времени, когда твой далекий предок еще не обрел человеческого облика и еще не понимал себя; и в этом первородном зеркале души, в этом неловком проблеске понимания — как глубин твоей коллективной истории, так и твоих собственных — ты увидел (в это растянувшееся, окаменевшее мгновение) нечто… оно было тобой и не тобой, оно было угрозой и не угрозой, врагом и не врагом, но обладало функциональным безразличием, которое до предела соответствовало обстоятельствам и ужасало сильнее, чем зло.

И вот ты в Солсбери-Крэгз — сидишь, вспоминаешь эту все еще присутствующую в тебе темноту и смотришь на город, жалея себя и проклиная свою собственную дурость и впитавшееся в плоть и кровь безрассудство, санкционированную, легальную, фатальную алчность компаний, правительств и держателей акций — всех их.

Теннисный мяч.

Говорят, что эта штука размером с теннисный мяч. Ты запускаешь руку под плащ и пиджак и нажимаешь себе слева под ложным ребром. Боль. Ты не уверен, чувствуешь ты ее или нет — эту штуковину, новообразование; ты давишь и покашливаешь, боль усиливается. Ты перестаешь давить, и боль прекращается.